Василий Субботин - Прощание с миром

Я написал даже не о каждом их этих пальчиков.

Я распахнул дверь, и разом ветер и вода ударили мне в лицо.

Я не моряк, поэтому не берусь судить о шторме, о его силе. Во всяком случае, была непогода. Накатывавшиеся на корабль валы приподымали корабль на себе. Ветер гудел в снастях, и кривые, быстрые, скручивающиеся струи дождя тотчас же полились по плечам и спине…

Ни одного человека не было на палубе.

С кормы тоже до меня доносились удары, слышался плеск. Там что-то ухало и раскачивалось.

Невозможно никак было понять, откуда дул этот косой пронизывающий ветер. Он не дул, а кружил. Сразу и ветер, и дождь, и внизу, за бортом, над палубой — падающие, летящие брызги летящих во все стороны, разбивающихся волн.

Сырой, холодный ветер Атлантики…

Уже не пряча лица от дождя и ветра, заботясь только, чтобы самого не смыло и не унесло в море, я направился на корму, откуда неслись эти грохочущие удары и хлюпанье. На мне был мой старый дождевик — прорезиненный, непроницаемый для воды плащ…

Но лучше бы мне сюда не ходить. Ветер тут дул уже со всех четырех сторон, неизвестно откуда он дул. Нужно было все время держаться за что-нибудь… Потоки воды обрушивались теперь не только сверху; дождь, хотя и был он частым, но был мелкий, и только из-за одного ветра свергался он не дождем, а струями. Будто лил не с неба, а из трубы или рукомойника.

Едва только я сюда добрался, как вновь раздался удар, сильный, наподобие пушечного выстрела. Я успел отскочить, но все-таки меня окатило, обдав с головы до ног. Это — из плавательного бассейна забыли спустить воду… И теперь при каждом толчке, который получало судно, она с гулом взлетала вверх, ударяла о стенки и выхлестывалась, раскатываясь по гладкому настилу палубы.

Спасаясь от воды, я вскочил на возвышение, на какой-то ларь и схватился за слабенькую, тоненькую какую-то мачту… По-видимому за флагшток. Мне было все равно, за что хвататься.

Вихреобразный, кружащий у меня над головой циклон, свивая эти холодные струи, спускал их мне за ворот… Странное ощущение. Как если бы тебя толкнули под водосточную трубу.

Я даже не отворачивался, не уклонялся: вода текла уже мне под рубаху, и холодные острые струйки попадали в лицо…

В море было безлюдно: нигде ни дымка, ни мачты. Да и видимость была плохая… Еще вчера, хотя вчера погода была хорошей, не видел я ни островка, ни мыса. Ни рыб, ни дельфина. Никаких признаков берега.

Я уже подумал, мы выходим в открытый океан…

А тут еще этот шторм. И вода, и ветер, и эти волны, и горы дождя пополам с ветром… Вода, летящая через всю палубу.

Но, может быть, все это видел только я, нечаянно вылезший сюда наверх в этот ранний час. Скорее всего, обо всем, что делалось в это время здесь, на палубе, вовсе не догадывались пассажиры, сидящие в теплом чреве корабля. Как не догадывались и мои товарищи, живущие со мной в одной каюте. Когда я выходил, они говорили про какие-то свои дела.

Нелегко было бы сейчас их вытянуть наверх, на эту скользкую, мокрую, исхлестанную ветром палубу, оттуда, из уютных, теплых отсеков. И я бы тоже не мог на ней появиться, если бы не этот фронтовой мой плащ. Резиновый, блестящий, совершенно не пропускающий воду, похожий на гладкую дельфинью тушу, немецкий трофейный плащ.

Неудивительно, что один я вышел поглядеть, что делается теперь в море, — в то время как другие все сидели в каютах или лежали на койках, под одеялами… Я бы тоже не вышел, но уж очень я боялся пропустить что-нибудь интересное. Тем только все и объясняется.

Я стоял и выжидал момент, когда мог бы обогнуть хлюпающий бассейн, и думал только, как побыстрее попасть в каюту. Плащ был короткий, и коленки у меня давно были мокрые.

Я держался за штангу и собрался перебежать расстояние до двери, ведущей в пассажирский отсек. В этот именно момент налетел вихрь, и одновременно с этим новым сильным порывом-рывком ветра я почувствовал, как кто-то больно ударил меня в плечо и затылок. Я испугался, и отскочил, и сразу схватился зато место, куда меня ударили. Я тотчас почувствовал у себя под рукой что-то крепкое, вцепившееся в плечо… Какой-то ком — плотный и теплый.

Даже не в плечо, а в шею и волосы.

Я с трудом отодрал это от себя и стал рассматривать то, что оказалось у меня в руках, что-то белое с сизым… Какой-то рассыпающийся, ни на что не похожий мокрый взъерошенный ком, растрепанные, торчащие во все стороны перья.

Схватившись за это обеими руками, еще сам не веря, не понимая, как надо держать, я приблизил к глазам и увидел в своих руках совсем уж что-то странное — чьи-то поднятые вверх лапы. Снизу, из- под большого пальца моего, глядел теплый живой зрачок.

Я перевернул то, что держал в руках, только теперь сообразив, что держу я неправильно, и, взяв этот комок как следует, сжав его сильнее, я заглянул вниз, на лапы. Мне показалось, когда еще лапы эти были вверху, что на одной лапе был какой-то предмет, что-то круглое, тускло светящееся.

Я нагнулся взглянуть на ту лапу.

Да, действительно. Кольцо. Даже надпись. Я повернул широкий светлый ободок вокруг чешуйчатой темной лапки. «Готланд».

«С Готланда…» — мелькнуло у меня в голове… Мы проходили как раз близко от этой земли — острова, принадлежащего Швеции.

Я так и подумал, что, должно быть, это с тех островов, оттуда, должно быть, улетел он. Только накануне было сообщение в газете. Полигон там собирались открыть… Ах, это не на Готланде, я спутал, — на Гельголанде! Но — повсюду сейчас стреляют…

Я опять спохватился, увидев, что я все еще крепко сжимаю в руках птицу. Я думал, она улетит. Понемножку я освободил ей голову, а потом, посадив на рукав, совсем снял с нее руку… Она лепилась, прижималась ко мне, и я сообразил, что она никуда не улетит, потому что лететь ей некуда. Что я сам ей куда менее страшен, чем бушующий вокруг, разъяренный живой океан…

Чтобы нам не быть смытыми, я держался за все, что попадалось на пути, и достиг двери салона. Вода, ударив о стенки бассейна, нахлестнула еще раз… Наконец мы добрались. И сразу — как только закрыл я за собой дверь — стало тихо, гул в ушах прекратился.

Спустившись вниз по железной лесенке, пройдя полутемный коридор, я вбежал в каюту.

Каюта у нас была тесная, узенькая, но помещалось в ней нас четверо. Каюта на четыре лежака. Ныл в ней еще небольшой шаткий столик и маленькая приставная лестница-стромяночка, чтобы взбираться наверх. Тому, чья постель была на втором этаже. И еще: маленькое круглое окошечко иллюминатора, которое плохо закрывалось или мы не умели его закрывать, поэтому в каюте у нас все время была вода.

А пароход наш — вернее, теплоход — был большой. Принадлежал он Германии и считался собственным судном Гитлера. Теперь он был сильно переделан, перестроен.