Василий Субботин - Прощание с миром

Михаил Петрович пришел на наш вечер, он принес нам полный текст своей песни о Кольке Снигиреве, а на другое утро он уехал. Лето кончилось, и это был у него последний день, когда он ходил за прощальными колокольчиками.

А на другой день уехали и мы. До монгольской границы было еще далеко.

Куда ни глянешь — горы сырой, красноватой, вытащенной на поверхность земли.

Какой-то марсианский пейзаж.

И ни одного нигде человека… Как вымерло.

Пока еще нельзя было определить, что тут было. Холмы земли, выброшенной наверх, балки, бревна. И в складках между гор — тихие, таинственные малахитовые озера, скорее всего та помеха-вода, которая выступает, когда разрушен водоносный слой.

Именно тут, у какого-то загадочного надводного недостроенного сооружения, мы увидели эту туфельку. Прямо на земле, в траве, скафандр, а рядом эти ботинки…

Но раньше, чем на них наткнуться, мы увидели стрелу экскаватора стокубового. Шагающего.

Виноват, четырнадцатикубового.

Заметили ее еще издали. Лезли наверх, поднимались, преодолевая взгорья разъятой и еще не раскиданной земли, и тут увидали экскаватор. Не требовалось большой сообразительности, чтобы понять, что это он-то и вынул и взгромоздил здесь так высоко эту землю, роя, прорывая русло канала; то ли водоем, то ли канал… Это снаряд такой, что падает с большой высоты. Взрывает сначала землю, рвет ее на комки, а потом забирает себе в горсть.

Над горбом красной глины поднял он свою стрелу…

Сносившийся, совсем беззубый ковш экскаватора лежал тут же, мы сначала даже приняли его за кузов самосвала…

А то я уж было подумал, что это не на нашей земле!

Но когда до водолазной туфельки добрели, я тоже не знал, что это такое.

Я решил, что это какой-нибудь механизм.

Пригляделся повнимательнее. И шнурок, и дырочки для шнурка… Да это туфля водолазная! А вот и скафандр с круглыми стеклами…

Да тут полный водолазный костюм!

Я, конечно, сразу же надел себе на голову марсианский этот синий шлем, а мой спутник хотел надеть ботинок, но попробовал его поднять и не смог.

Он оказался налитым свинцом. Подошвы-то у этой туфли — свинцовые. Пальца три толщина… Такой вот башмачок!

Я даже подумал, что сделано нарочно, когда я увидал этот ботинок. Подумал, какой великан тут ходил… Потом уже мне сказали, что это всего лишь водолазная туфля.

На другой же день, как я приехал в эти места, я пошел в лес. Лес и тут, как это было в моем детстве, был за рекой, на другом, крутом берегу, и когда переходил я мельничную плотину, до меня донесся ужасающе резкий крик ворон. Я вошел в лес, и крик это т был настолько сильный, что прямо хоть уши затыкай…

Вороны раскричались. Вначале я подумал, что это перед дождем. И лишь попав в лес, понял, что не в этом дело. Весь этот гам оттого лишь, что вывелись молодые птенцы. Они поднимают этот истошный крик.

И вправду — на каждой сосне было по нескольку гнезд, одни выше, другие ниже. Надрывный вороний крик слышался много дней. Еще бы! В каждом гнезде кричало несколько голодных ртов, требующих еды. Но больше всего доказывавших, что они хотят пить.

День стоял жаркий, дышать было нечем. Разогретая хвоя пахла смолой.

Едва я начал углубляться в лес, как стали попадаться подбитые вороны. Под ногами, в траве, всюду — то в одном, то в другом мосте.

Я решил, что кто-нибудь стреляет их, балуется с ружьем. Потом лишь сообразил, что эго по так: молодые птенцы сами вываливаются из гнезда. Они учатся летать.

В лес я вошел утром, а возвращался к обеду, и разбившихся воронят на дороге под моими ногами было все больше…

Прошло еще несколько дней — и никакого крику не стало, все смолкло. Все вывелись. Только кое-где еще валялись разлетевшиеся вороньи перья. Одно я вдел себе в шляпу.

Вот что случилось один раз, утром, когда я шел по улице. Я шел неторопливо, задумавшись, и вдруг позади меня что-то застрекотало, затрещало. И так близко, что я испугался, думал, не успею уклониться.

Но когда оглянулся, позади себя ничего не увидел. Только двух или трех человек, мужчин, одиноко бредущих по тротуару. Да в дальнем конце улицы телега по булыжнику постукивала.

Тут опять началось. Опять застрекотало и затрещало. За плечом моим. Оглянулся я опять… Та же все телега, два-три пешехода и велосипед.

Тихая, мало оживленная улица.

И в тишине этой, за спиной, звук, напоминающий рокот автомашины, прерывистый, резкий, стрекочущий.

Я шел, и что-то такое, чего я не видел, упрямо трещало, следуя по пятам. Я оглядывался все с тем же успехом. Сколько ни оглядывался, ничего не было… Что это за дьявол!

Я пришел домой и стал тебе рассказывать все. Ты всплеснула руками:

— Лодочка!

— Да, лодочка, — сразу согласился я. И — каюсь сказал тебе. Как, послушав звук мотора, поднял голову и как высоко надо мной, над домами, над крышами летела лодочка. Как в тишине утра за спиной рождалось стрекотанье ее легкого мотора… как долго не понимал, что за рокот я слышу над собой. И наконец: как лодочка перелетела через улицу и опустилась на балконе.

Она перелетела с одного балкона на другой.

— Как интересно! — ты сказала. — Я об этом только в книгах читала. В голубых городах… Но догадалась, когда ты начал рассказывать…

И мне уже не захотелось разуверять тебя. Надо ли говорить, что, когда я оглядывался и ровно ничего не видел, мимо меня промчал велосипед… Обыкновенный велосипед. Настолько обыкновенный, что в первую минуту я не обратил на него внимания.

Он обдал меня гарью и пропал, как провалился. Но я заметил, что возле колеса прикреплено что-то. Вроде грязной консервной банки… Велосипедист не двигал педалями и ехал. Велосипед сам ехал. Он был с мотором, с самодельным мотором.

Чихал и задыхался, и дым пускал, и все-таки ехал. Первый раз я это увидел.

А лодочки, они еще полетят…

Говорят, что в скором времени у каждого человека будет свой индивидуальный маленький летательный аппаратик.

Если бы не Паустовский, я и не знал бы даже, что эго за бухта Ласпи такая…

Я приехал в тот год в Крым поздно, уже зимой, и первое время даже не подозревал, что Паустовский в Ялте, что он живет в одном с нами доме. Он приехал в этот раз в Ялту на своей машине, со своим шофером даже, приехал, кажется, еще в октябре. Собирался, как видно, вдоволь поездить по Крыму, вспомнить свою молодость, свои странствования по этой земле, но сразу, как только приехал, так и заболел… О том, что он болеет, мы узнавали по тому, что видели его испуганную жену, то и дело вызывавшую «скорую помощь», бежавшую к телефону.

Константина Георгиевича душила астма.

Но в один из вечеров, когда стало сухо и когда, может быть оттого, ему стало лучше, Константин Георгиевич, к нашей радости, спустился сверху, со своего третьего этажа, сошел вниз, в вестибюль, а потом даже и на площадку перед домом вышел. Здесь, под двумя каштанами, на самом спуске к парку, с незапамятных времен стояла скамейка, на которой чаще всего собирались проживавшие в доме писатели. Константин Георгиевич пришел к нам и уселся на ту же скамейку. Мы все ему очень обрадовались.