Василий Субботин - Прощание с миром

Но подполковник меня уже не слушал, он, как можно было понять, определил уже мою судьбу. И мне ничего не оставалось, как отправиться туда, куда он сказал. Тем более что я уже знал, где это находится, и он уже позвонил редактору, договорился, и меня вроде бы там уже ждали.

Так я пришел в армейскую газету, в редакцию, сначала к ее редактору, тоже подполковнику, человеку смуглолицему, с небольшими, мельком как бы намеченными усиками, а потом и в избу, где размещался так называемый армейский отдел, куда меня, временно конечно, прикомандировали, поскольку я вообще был здесь временно, числясь в резерве, до назначения меня на постоянную должность, как только она, эта должность, будет. Я все еще надеялся, что буду в танковой бригаде, в танковом полку, на той должности, которая мне предназначена была по окончании училища.

Армейский отдел находился в одной небольшой комнате, в которой стояло всего два или три стола, мы все тут и спали, одни — на стоящей здесь же в углу кровати, другие — по лавкам, а кто и на печи, на голбце.

Первая командировка была к девушкам-снайперкам, в роту снайперов, располагавшуюся неподалеку от нас, в лесу, за деревней.

Снайперская рота размещалась в одной большой, госпитальной, скорее всего, я думаю, а может быть, и в медсанбатовской палатке, недалеко от дороги и недалеко от леса. Я пришел к ним прямо с утра.

В палатке, совсем как в казарме, были поставлены нары в два этажа. Топилась железная, из огромной бочки сделанная печка, колено трубы которой было выведено наружу, на улицу. Но особенного тепла, а тем более жары, не было, потому что слишком велика, слишком обширна была палатка. Находившиеся здесь девушки все были в полушубках, в ватниках или в теплых меховых жилетах — в безрукавках, которые поддевают под шинель или под тот же ватник. И, конечно, в шапках. Но это уже по выработавшейся фронтовой привычке — нигде и никогда не снимать шапки.

Я впервые видел так много собранных в одно место, в форму одетых девушек… Они сидели на нарах, на деревянных, расставленных по сторонам скамейках.

Я не знаю, что у них происходило здесь в этот день, что-то вроде слёта или, может быть, встречи, что-то вроде, скажем так, совещание по обмену опытом. Должно быть, меня и послали сюда потому, что это было так близко, рядом, но больше; всего потому, что в этот день у них происходило это совещание.

Я сидел и записывал то, что они говорили.

Такая была обстановка, так все это выглядело и так это все запечатлелось в моей памяти…

Одна за другой девушки выходили на сцену, потому что тут действительно была сцена — невысокий такой помост поблизости от входа в палатку… Они вспоминали первых убитых ими немцев и своих подруг, тоже уже убитых к тому времени. Из пятидесяти с чем-то человек, насчитывавшихся в этой роте вначале, в самые первые дни, теперь едва ли оставалась половина.

Мне особенно запомнилась одна из них. Это была рослая, круглолицая девушка, так же как и ее подруги, не снимавшая и здесь с головы ушанки. В распахнутом полушубке, веселая, задорная. Звали ее Верой.

Как и другие, она вспоминала свои первые дни на фронте, говорила, как это все было… Как в самый первый день «охоты» ей не удалось убить немца. Как, вернувшись в землянку, она заплакала от огорчения и досады. Но на другой день, вспоминала она, она убила немца, и опять заплакала, теперь уже от радости, от счастья. Так говорила она.

Один раз над бруствером ее окопа засвистели пули. Она насторожилась, замерла. Через некоторое время она увидела, как голова немца высунулась из окопа. Она выстрелила. Немец соскользнул в траншею, помахал лопаткой над бруствером, крикнул: «Рус фрау, мимо!»

Не прощая себе промаха, она ждала потом целых четыре часа, ждала до тех пор, пока наконец из траншеи снова не показалась голова. Это был, по ее словам, тот же немец. Она его опередила и выстрелила.

— Вот тебе и «фрау», — засмеявшись, сказала она.

На счету у нее к тому дню было уже сорок шесть немцев.

— Много немцев не записано, — сказала она в конце своего темпераментного выступления, — но это ничего… Все равно на пользу родине.

Выступали и другие девушки, рассказывали, как они впервые попали на фронт, как учились этому своему не простому делу в снайперской школе — где-то под Москвой, как я понял.

Им было о чем вспомнить.

Были и другие рассказы. Еще одна из выступавших в этот день девушек, ее звали Лида, рассказывала, как ей пришлось действовать в наступлении. Среди артиллерийских разрывов и автоматных очередей она расслышала несколько одиночных выстрелов. Видела, как упал один солдат, прилег на снег другой. «Снайпер», — сообразила она. Окинув взглядом местность, говорила она, она поняла, что немецкий снайпер мог засесть только на одиноко стоявшей поодаль высокой сосне. И она поползла к ней. Некоторое время спустя се меткая пуля прикончила вражеского снайпера, который, будучи привязан к дереву, так и остался висеть на нем.

Третья рассказывала о работе своих подруг на том участке, где им пришлось охотиться, вспоминала, как они заставили немцев не ходить, как это было вначале, до того, как они сюда пришли, а ползать. И как, в одном из боев опять же, немцы, подтянув свежие силы, пошли в атаку. Как, засев в траншее вместе со своей напарницей, они расстреливали подступающих гитлеровцев и как потом, когда те были остановлены, приняли участие в контратаке.

Такие были рассказы. Но был и такой рассказ. Тоже о самом первом дне, о первом убитом немце. «Убила, и стало страшно, что человека убила», — сказала одна из них.

А еще через день — двое из них, в тех же полушубках белых своих, были у меня в редакции, в той же избе, где размещался отдел, к которому я был причислен, приписан на то время, что мне довелось здесь оставаться.

Наверно, рассказы были интереснее, но я плохо записывал.

А еще через день или два я отправился в часть, на передний край, в 21–10 гвардейскую дивизию. Я уж не помню теперь, как я добирался, должно быть, была какая-нибудь оказия, какая-нибудь машина, как я думаю, шла в ту сторону. Тылы дивизии, но прежде всего такие ее службы, как полевая почта и редакция дивизионной газеты, находились и одной и той же деревне, и если не в одном и том же доме, то и одном и том же дворе. Здесь, мне помнится, я и ночевал, здесь на полевой почте и пропел ночь. Тем же утром я был и полку. Я ходил из землянки и землянку, записывал какие-то рассказы, воспоминания о том, как воевали, как держали оборону, и все это — не сейчас, не вчера, не сегодня, а казалось бы, в давно прошедшем времени, и месяц и два, а то даже и год и полгода тому назад. То, что было вчера, сегодня еще кажется недостойным того, чтобы об этом рассказывать…