Василий Субботин - Прощание с миром

Тяжело и грузно она вылезала на шоссе. Мгновенно впереди появились и замелькали какие-то кустики света, сработали переключения, и мы оказались и пути.

Мы сидели настороженно. Первое время, когда мы выехали, мы почти не разговаривали. Мы молчали. Мне, право, не очень удобно вспоминать об этом, но что было, то было. Я должен признаться: рука у меня все время лежала в кармане шинели на пистолете. Едва ли нас так далеко стоило везти… Я псе еще не очень перил, ч то пас куда-нибудь привезут, офицера а с ним сестрицу, может быть и врача, людей еще молодых и растерянных и хотя и старательно скрывающих это, по немало испуганных, неизвестно как попавших и как оказавшихся в этих лесах.

Уж очень трудно было надеяться, что эти люди, еще не видевшие пока в лицо наших солдат, так вот прямо, по доброй поло своей, возьмут и на этой своей машине привезут двух безоружных русских не куда- нибудь, а к нам, в район расположения наших войск, в места, занятые нашими частями, в то время когда они еще ни одного русского не видели.

А между тем дорога лоснилась под лучами света, и машина набирала все большую скорость. Нам была видна только эта дорога да там же, внизу, выбеленные стволы деревьев, воткнутые в дорогу по ее краям. Дождь временами словно бы вовсе переставал, но затем снова с еще большей силой принимался барабанить, и вода заливала кабину, бежала по стеклам ручьем.

И чем настойчивей становился этот дождь, тем более начинал я верить, что мы попадем к себе, что мы будем дома, и мое недавнее недоверие и все мои сомнения, которые я испытал там, в этом доме в лесу, теперь казались мне преувеличенными и даже, может быть, и вообще неосновательными. Ругая себя за только что пережитый нами, неоправданный, как оказалось, испуг, я угощал немцев захваченными на такой случай сигаретами. И когда я дал каждому по пачке, мы уже курили, смеялись.

На дорогу перед нами рассеянный бил свет.

Теперь окончательно успокоившись, я задремывал. Много раз я просыпался, открывал глаза, но мы все ехали. Пейзаж менялся, но дорога была все та же, черное, мокрое, гладкое шоссе, белое под светом фар, даже более белое, чем днем. Дождь, видимо, перестал. И я опять заснул.

Временами мне казалось, что на дороге лежит снег.

Я еще несколько раз просыпался и опять засыпал успокоенно. Я видел, что мы все еще едем… Только сигарета светилась у немца, уцепившегося за высокий руль и глядящего прямо на дорогу. Я видел только козырек его фуражки, сосредоточенный взгляд, его лежащие на руле руки.

Вокруг нас были какие-то деревья. Мы неслись как в тоннеле.

Однажды я, проснувшись среди ночи, почувствовал на своем плече ее шапку. Она привалилась к моему плечу и спала. Она улыбалась.

Эти два парня везли нас всю ночь. Я несколько раз засыпал и все время чувствовал на своем плече лицо Тони. Мы уже давно выехали из леса, проскочили несколько населенных пунктов. Давно уже кончился лес и начались поля, но за все это время мы ни разу не встретили ни одной машины.

Мы неслись как пуля в стволе.

Я еще раз проснулся, мне показалось, что мне это приснилось, то, что было ночью, потому что все было по-другому и — вместо этой несущейся белой дороги было молодое утро, занимался рассвет, были зеленые поля, молчаливые купы деревьев, какие-то селения внизу, справа от дороги, отделенные зеленой полосой травы. И немного удивился, увидев в кабине двух этих незнакомых людей, все так же неотступно глядящих на дорогу, не спящих. Они о чем-то разговаривали меж собой и курили…

Я, видимо, опять незаметно для себя задремал. Когда, на этот раз от холода, я вновь проснулся, пришел в себя, я не сразу понял, что произошло. Мы стояли посреди поля, мы были одни, немцев в машине не было. Я с трудом распрямил сведенную холодом спину и осторожно, чтобы не разбудить спавшую у меня на плече Тоню, вылез из кабины. Мы и впрямь стояли посреди поля, было прекрасное утро, все уже высохло, дождя не было, на траве лежала роса. Рядом была деревня… С машиной что- то случилось, капот был открыт.

Я подошел, чтобы узнать, велика ли поломка. Я сунул голову туда, куда суют ее все механики и шофера… Молча, понимая друг друга во всем так, как только друг друга понимают механики и шофера, мы копались в моторе, продували карбюратор, проверяли зажигание, и вдруг, в минуту, когда мы так стояли, над головой у себя я услышал какой-то смех. Я вздрогнул и оглянулся. Передо мной стоял босой, заросший человек с высоким лбом и смеялся. Вот когда мне стало нехорошо.

Он стоял на обочине и глядел через мое плечо в мотор.

Мы поскорей захлопнули капот, сели в машину и поехали. И пока мы ехали, мы видели, как стороной нам навстречу шли эти неизвестно куда бредущие, размахивающие руками, не понимающие того, что произошло, люди. Одного мы чуть не задавили — такого же, как тот, с лицом бессмысленным и счастливым, глядевший через мое плечо.

Мы проехали деревню, я оглянулся и увидел доску, на которой — черным по желтому — было написано, я не разобрал что, видимо, название этого пункта.

Уже потом, в последующем, я узнал, что это была деревня сумасшедших, длинная, вытянутая вдоль дороги деревня, где собранные со всей Германии идиоты катали из одного конца в другой огромную, нагруженную булыжником телегу. В одном конце деревни нагружали, в другом сгружали. Место, довольно известное в Германии…

Еще часа через два я стал узнавать окружающее — перед нами была та самая, хорошо уже знакомая мне дорога, место, куда должны были бы мы еще вчера приехать, большой, хорошо знакомый мне, у самой дороги расположенный дом с высившимися над ним деревьями. Мы приехали. Я остановил машину, и мы распрощались. Я отдал все, что у меня было, и марки, и все оставшиеся у меня сигареты, и поблагодарил.

Добираться обратно было мне несравненно легче.

Мы жили на этом острове, отрезанном от всего мира озерами. Это был богатый озерами край, тут сплошь вокруг были одни озера. Штехлинзее, Торновзее, а может быть, даже и Берлинерзее, хотя до Берлина тут было далеко. Это была целая система соединенных одно с другим озер с разных сторон подходивших к Берлину, расположенных вокруг него. Там, дальше, за озером и за островом, было еще одно такое же озеро, соединенное с нашим, забыл теперь уже его название, в котором, как нам говорили, в последнюю минуту войны эсэсовцы топили наших военнопленных, которых они по дороге, что тут, по берегам этих озер, проходила, гнали на запад. Но как раз его-то, это самое озеро, и воспел в своей знаменитой книге поэт, что жил тут когда-то. То ли Шёнезее, а может быть, и Зершёнезоо. Одним словом — красивое, и даже очень красивое, и озеро и название. Ведь у них как — что ни лес, то красивый, что ни поле, то прекрасное. И каждая гора, и каждый город, и уж тем более каждая деревня — обязательно и прекрасная, и красивая. Шёнефельде, Шёневайде, Шёнеберге, Шёнебек, Либенрозе, Либенберг, Либенсдорф — и так далее…