Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой

Разные тогда ходили толки: «Ноасу это стоило кучу золота, ну да ладно, денег у него навалом». А про Леонтину шли такие речи: «Эка девка, вы только послушайте, что она говорит, — кругом, дескать, твердят «обрезанные, обрезанные», а у них все как у людей, ничуть не меньше, чем у других».

На разных широтах и меридианах перевозя рискованные грузы, Ноас твердо уверовал в истину, что существует единственный способ избавиться от тысячи подстерегающих тебя опасностей: поскорее сбыть с рук рискованный груз, доставив его по месту назначения. После очередных похождений дочери переведя эту благоприобретенную житейскую мудрость в бытовую плоскость, Ноас — ради счастья дочери и собственного спокойствия — почел необходимым Леонтину срочно выдать замуж. На рождество Леонтину повели к первому причастию, а в канун Нового года Ноас повез дочь в Ригу, и три недели прошли в нескончаемых балах и празднествах, в отцеживании сливок возмужалости из денежных и влиятельных семейств. Хотя Леонтина повсюду производила ошеломляющее впечатление и дебют ее расценивался как весьма удачный, Ноас вернулся с дочерью домой заметно раздосадованный. Рига, вопреки ожиданиям, оказалась пустоватой. За последние лет десять, с тех пор как он стал реже там бывать, многое изменилось. Столпы местного общества с кичливым высокомерием поглядывали на толстосумов из провинции, почитая их низшей кастой. Напыщенных папенькиных сынков не менее напыщенные мамаши, жеманно щурясь и выпячивая нижнюю губу, придирчиво озирали кандидаток в невестки и роняли как бы между прочим: «А вы, барышня, курс наук где проходили — в Сорбонне или в немецкой хохшуле?» Кое-что попадалось, не без того, однако ничего стоящего, чтобы тотчас бросить на наковальню и ковать, пока горячо. К тому же Ноасу не слишком понравился повышенный интерес, проявляемый Леонтиной к рослому и стройному актеру из труппы Роде Эбелинга. Влюбляться в театральных идолов в Риге считалось последней и похвальной дамской экстравагантностью. Леонтина, слава богу, лишь однажды потерялась из виду: сказала, пойдет на поэтический вечер Аспазии, а на поверку оказалась в актерском конце Рижского латышского общества. К слову сказать, и от этой Аспазии не мешало бы дочь держать подальше, стишки сочиняет складные, а в голове ералаш — долой все путы, толкайте в море лодочки и поплывем в таинственную даль!..

В Зунте много судачили о богачах Озолах, лет за тридцать до этого они, поддавшись призывам Кришьяна Валдемара в газете «Петербургас авизес», переселились в глубину России и там, успешно хозяйствуя, выбились чуть ли не в помещики. Людская молва, возможно, что-то преувеличила, но считалось, их земельные владения равнялись целой волости по лифляндским масштабам, одних лошадей у Озолов было несколько десятков.

К тому времени, когда Ноас с Леонтиной вернулись из Риги, Мария Озол после долгой отлучки гостила у сестры в Зунте. Вскоре стало известно, что сыновья Марии — молодые Озолы — до сих пор все трое не женаты. Это почему же? «Не хватало, чтоб они мне в дом привели чучмечек, которые овечьим жиром мажутся, а моются раз в год по обещанью», — объяснила Мария. Ноас помнил Марию еще с волостной школы. Бойкая, речистая, веселая по натуре. И теперь ей с виду больше сорока не дашь. Ядреная, крепкая, пепельные волосы с отливом все еще густые, без единой сединки. Конечно, в облике ее чувствовалось что-то чужеродное: в ушах крупные золотые полумесяцы, на плечах цветастый платок, ноги в сапожках.

Будто невзначай Мария встретилась с Леонтиной. Броская наружность Леонтины, здравые суждения, но особенно ее врожденное, диковатое обаяние, отшлифованное Мамзелью, сразу же пленили сердце заезжей гостьи.

— Голубушка ты моя, нельзя нам так просто расстаться, быть может, встреча эта самой судьбой предназначена, — Мария прямо-таки с цыганской настырностью улещивала Леонтину. — Глядишь, приглянется тебе один из моих Озолов. В школах, правда, и денька не просидели, зато мужики добрые. Ни быку, ни водке с ног их не свалить.

На пасху Мария вернулась с тремя сыновьями. Молодые Озолы, построенные в ряд в гостиной дома Вэягалов, исподлобья алчными и чуть испуганными глазами зарились на прекрасную Леонтину. Мария похаживала вокруг сыновей, приглаживая им кудри, похлопывая ладошкой по загорелым загривкам.

На трех линейных дрожках всем обществом отправились в лес прокатиться. Элизабета осталась дома, чтобы, как, извинившись, объяснил Ноас, позаботиться об ужине. На самом деле сватовство ей было глубоко безразлично, что явно читалось на ее лице. В лесу молодые Озолы сразу оживились, из вожжей проворно соорудили качели, разожгли костер, зажарили ежа.

Вечером в доме Вэягалов гремел бал. приглашены были и подружки Леонтины, дочки местных капиталов, судовладельцев. Молодые Озолы оказались неутомимыми танцорами. Все трое наперебой приглашали Леонтину.

%

На рассвете гости разъехались. В доме Вэягалов воцарилась тишина. Никто не заметил ничего подозрительного. На другой день обнаружилось, что Леонтина и средний сын Озолов, Алексис, исчезли. Запиской Леонтина известила, что поехала проверить, не привирает ли Алексис, посулив ей слишком многое.

Свадьбу играли дважды. Сначала в Зунте, затем на новом месте. В то лето Ноас так и не ушел в дальние моря. Приданое Леонтины заняло десять больших сундуков. До Риги их доставили по воде, дальше с Динабургского вокзала поездом. Помимо всего прочего, Ноас продал один из лучших кораблей и, наполнив глиняный кувшин золотыми червонцами, преподнес дочери, как он сам выразился, прибавку к приданому.

Некоторое время Мамзель ходила зареванная, с красными, как у рыбы, глазами, лепетала что-то про Ригу, про Париж, но под конец уложила вещички и купила билет до станции, названной ей Леонтиной.

Из России Леонтина писала редко и только отцу. В том, что ей живется хорошо, никто не сомневался. А впрочем, как знать. В письмах Леонтина слишком часто вспоминала Зунте.

В одном из первых дальних плаваний Ноасу явился призрак, только Ноас не распознал тогда скрытого предупреждения. На горизонте вскипало черное облако. Ноасу и раньше приходилось слышать о пароходах, но в тот момент он подумал: пожар! Лишь позже, когда сблизились, стало ясно, что дым изрыгают здоровенные железные трубы. Дымящаяся махина содрогалась и гудела от натуги. Море за кормой у нее бурлило. По обоим бортам, словно огромные крылья, молотили воду гигантские колеса с лопастями. На мачтах ни единого паруса, а скорость была вполне приличная. На причалах Кардиффа Ноас узнал, что его пути скрестились с легендарным «Грейт Истерн», чудом инженерно-технической мысли, которому на дорогах творческого поиска человечества суждено было стать провозвестником печальной участи парусного флота. Мало-помалу парусники сдавали свои позиции. После первой мировой войны два последних парусных судна Ноаса доживали свой век, перевозя дрова в пределах Рижского залива. Перед второй мировой войной их можно было видеть на приколе в Зундском канале острова Кипсала, напротив остановки пароходиков в предместье Риги — Ильгуцнемсе. Заброшенные, никому не нужные посудины, полузатонувшие призраки с поломанными мачтами, романтичные и чуточку жутковатые. Уж так получилось, что Зигмунд Вэягал, дальний, в третьем поколении сородственник Ноаса, переплывая от плотбища канал, частенько забирался на эти почернелые от времени, пригретые солнцем страшилища, хотя и было ему невдомек, что он соприкасается с реликвиями своего рода. В полуденной тишине на ветру поскрипывали ржавые петли отслуживших свое дверей. Босые ступни мягко шлепали по кренящейся палубе. В глубине трюмов затхлая, густая вода дышала тем невозмутимым покоем, который возможен лишь там, где все уже в прошлом, все позади.