Зигмунд Скуинь - Кровать с золотой ножкой

— Мы считаем публикацию извещения в газете явно поспешной, — заговорила Леонтина подчеркнуто официальным тоном, стараясь придать голосу как можно больше достоинства. — Мы просим письменного подтверждения, что нам на кладбище будут обеспечены места подле наших близких!

— Но ведь вы пока все живые!

— Как раз потому. Живых людей извещения, подобные этому, — Леонтина разорвала газетный лист пополам, — оскорбляют!

— К сожалению, отменить постановление не представляется возможным. — Теперь и Рупейк стал официально сдержанным. — Распоряжение объясняется не прихотью. Имеются предписания, существуют правила. Кладбище закрыто в ваших же собственных интересах. С санитарией шутки плохи. Занесет с водой какую-нибудь заразу, кто будет отвечать?

— Пусть это вас не волнует, вода в кладбищенском колодце лучшая в Зунте.

Хотя Рупейк, не будучи дураком, сразу же смекнул, что имеет дело с невиданными прежде недовольством и единодушием, более того, что новое постановление задело зунтян за живое, все это не изменило ни его отношения, ни хода мыслей. Опыт, вера и рассудок Рупейка покоились на основополагающем принципе, которому он следовал неукоснительно: что бы там ни было, шагай вперед, только вперед! Любая шумиха по поводу уже решенного вопроса неминуемо привлекла бы к себе внимание вышестоящих инстанций — что-то там не в порядке, что-то не так. А у него всегда во всем порядок. Всегда все правильно. Только вперед!

Несколько дней спустя после беседы Рупейка с женщинами умер Евинь Стрикис, у которого на Старом кладбище были похоронены родичи пяти колен. Дочке Евиня, прославленной в районе доярке, пришлось выслушать пространную речь о том, что ей своим примером надлежит выполнить важную воспитательную миссию — развеять предрассудки и глупость зунтян. Но случилась вещь неслыханная. Зять Евиня с помощью нескольких дюжих трактористов под покровом ночной темноты закопал покойника рядом с могилой его благоверной. Церемония прощания состоялась при свете дня уже над зарытой могилой. Рупейк объявил, что похороненный будет изъят из могилы, однако это осталось словами.

До осени кладбищенская война велась с переменным успехом. Кое-кто из новоселов похоронил своих на кладбище в Стропинях рядом с Сашей Хохохо, те же, у кого на Старом кладбище лежали близкие, хоронили там.

Конфликт обострился осенью погожим воскресным днем, когда перед кладбищенскими воротами были обнаружены заграждения из колючей проволоки. Преграда никого, разумеется, не остановила, но Леонтина до того рассвирепела, что там же, на виду у всех села писать Рупейку письмо, выразив в нем свои мысли по данному вопросу от «а» до «я». У Леонтины нашлись единомышленники, так что день, предназначенный для уборки палой листвы, превратился в день писания писем. Те, кто до наступления темноты не успел свои чувства выразить на бумаге у кладбищенских ворот, поспешил наверстать упущенное, воротившись домой. В среду утром Рупейк, зайдя в свой кабинет, обнаружил на столе семьсот тридцать восемь писем от жителей Зунте. Почтальон для удобства переноски постпакета перевязал его синтетической веревкой

— Это что за кипа? — спросил Рупейк у секретарши.

— Я полагаю, это письма горожан по кладбищенскому вопросу.

Тут у Рупейка сдали нервы, и он совершил то, о чем уже миг спустя пожалел.

— Письма? По кладбищенскому вопросу? Видеть не желаю! — вскрикнул он и, распахнув окно, вышвырнул пачку на улицу.

Буквально через три минуты он собственной персоной вприпрыжку сбежал вниз по лестнице подобрать эти письма, но кто-то их успел унести. У Рупейка было такое ощущение, будто у него по спине пробежала мышь. К письмам он испытывал необъяснимый страх. Письма в его представлении были сродни бродящим по кровеносным сосудам тромбам: никогда не знаешь, куда они попадут и к каким приведут последствиям. Почти все возникавшие за время его работы неприятности начинались с писем — силы, способной стряхнуть с занимаемых кресел многих должностных лиц, силы, сравнимой по мощи лишь с атомной бомбой.

Ни в коей мере не пытаясь преуменьшить вклад Леонтины в совместные действия зунтян против решения о закрытии кладбища, все же будем откровенны: преклонный возраст, плохая ориентация в современных процедурных вопросах по улаживанию конфликтных ситуаций заметно ограничивали ее возможности. В то же время совершенно неожиданно подключившаяся к этому делу Марта Вэягал не только подняла дух зунтян, но — и это оказалось куда более важным — подняла стратегию борьбы на качественно новый уровень.

Паулис, встретив Марту у Леонтины, в первый момент не узнал ее. Глаза горят, зубы приведены в порядок, волосы аккуратно подстрижены, одета скромно, но прилично.

Марта, зная ступенчатость учрежденческого подчинения, быстро разобралась, с кем имеет смысл говорить, а с кем нет. Если к тому или иному работнику невозможно было попасть на прием как к руководителю, Марта обращалась к нему как к депутату. Главные сражения теперь развернулись в Риге, однако Марту можно было видеть частенько и в Зунте. Добиться пересмотра решения затрудняло то обстоятельство, что ответственность за него несло несколько ведомств, и найти концы в этом клубке было невозможно. Марта ходила из одного учреждения в другое. Просила, доказывала, объясняла, требовала. Пачка писем от зунтян увеличилась вдвое, письма Марта всегда имела под руками.

Наконец, когда запутанные межведомственные отношения удалось распутать настолько, что первыми сказать свое веское слово согласились аналитики химического состава воды, Марте пришла в голову мысль для страховки сделать пробу воды из кладбищенского колодца в приватном порядке. Вода для анализа была доставлена на мотоцикле в ближайший город. Опасения Марты оказались вполне обоснованными: состав воды перечеркивал все надежды, но, судя по данным анализа, повинны в том были отнюдь не пращуры зунтян, просто кому-то, понадобилось загадить колодец.

Казалось бы, все потеряно. Но Марта не сдалась. С помощью Иниты, жены Гунара, решила вычистить колодец.

Хотя ночь была звездная, но темным-темна; старый месяц всходил только под утро. Страха Марта не чувствовала, но была взбудоражена. Инита тоже беспокойно позвякивала ведрами.

— Марта, гляди: Млечный Путь! Мне бабушка в детстве рассказывала, это души покойников добела его истоптали.

— Покойников бояться нечего, иной из живущих страшнее любого покойника.

На кладбище, в тени деревьев темнота совсем сгустилась. Марта засветила фонарь. Напуганные светом, проснулись галки. В ночной тишине их галдеж растекался с многократным усилением, казалось, небосвод до краев заполнился шелестом крыльев и криками. Самая настоящая буря Судного дня, яростный вихрь разгневанных душ и глоток, дорвавшихся до проклятий. Марте чудилось, опять она спускается в преисподнюю зла, в кровью залитое жуткое подземелье…