Илья Маркин - На берегах Дуная

В шестом классе мужской средней школы учительница опаздывала на урок. Ребята сначала перешептывались, затем заговорили громче, и скоро в большой комнате поднялся разноголосый шум.

Наконец учительница пришла. Ребята замерли на местах — кто на подоконнике у раскрытой форточки, кто с поднятой рукой, нацелившись и еще не успев ударить соседа, — и три десятка восхищенных, любопытствующих и удивленных взглядов обратились к учительнице.

Их Варвара Ивановна, так звали учительницу, была сегодня одета не как всегда. Тонкую, стройную фигуру ее обтягивало защитного цвета военное платье, и — что самое главное для ребят — на ее груди сверкал расходящимися в стороны лучами орден с надписью на белом круге по красной звезде «Отечественная война» и рядом с орденом бронзой отливала круглая медаль, где было написано: «За взятие Будапешта». Учительница придвинула стул поближе к столу, но садиться не спешила и стояла с опущенными руками, глядя на ребят большими, грустными, василькового цвета глазами. Красивое лицо ее было бледным и особенно бледными, почти белыми, были ее губы. Едва заметный шрам на лице покраснел.

Учительница несколько секунд молчала. Ее светлые волосы густыми прядями спадали на плечи, неширокие, хрупкие плечи склонились к столу.

— Ребята, — неожиданно заговорила учительница совсем незнакомым для учеников мягким голосом, в котором чувствовались и грусть о чем-то, и торжество, и ожидание чего-то самого хорошего. — Ребята, — еще раз повторила она, — сегодня в начале урока я вам расскажу одну страничку из великих событий Отечественной войны. Я расскажу вам о Будапештской операции Советской Армии, где наши воины одержали одну из славных побед, обеспечивших вам свободную жизнь и счастливое детство.

Детские взгляды со всех сторон тянулись к ней, с нетерпением ожидая, что еще сделает и скажет она, их учительница Варвара Ивановна Иволгина. И она заговорила о событиях, которые происходили на территории Венгрии.

В конце ее рассказа самый смелый мальчик в классе и ее любимый ученик Федя Иванцов поднял руку и, не дождавшись, когда учительница разрешит сказать, несмело, но настойчиво спросил:

— А вы были под Будапештом, Варвара Ивановна?

Учительница смущенно и, как показалось ребятам, болезненно улыбнулась, облизнула пересохшие губы и тихо ответила:

— Да, я была там, Федя.

Ее ответ мгновенно всколыхнул весь класс.

— Варвара Ивановна, расскажите о себе!

— Я не так много видела, ребята. Перевязывала раненых, выносила их с поля боя, помогала поскорее их вылечить. Я, ребята, лучше расскажу об одном мужественном воине, и вы поймете, каким должен быть наш советский человек. Был он радистом. Звали его Федя Торбин. Ему тогда исполнилось двадцать лет.

Учительница передохнула, и ребята увидели на ее щеках две большие слезинки. Она торопливо достала платочек и вытерла их.

— Недалеко от Будапешта в одно село, где был Федя со своей рацией, ночью внезапно прорвались фашисты. Наши бойцы упорно дрались, но фашистов было много и много было у них танков. Нескольких наших бойцов фашисты захватили в плен. Среди них был и Федя Торбин. Долго мучили фашисты Федю. Они хотели, чтоб он рассказал о наших войсках, выдал военную тайну. Но на все их вопросы Федя отвечал только одно: «Я гвардии рядовой Советской Армии. Я бью фашистов и спасаю свою Родину». Гитлеровцы кувалдами на наковальне отбили Феде обе руки, кузнечными клещами рвали его тело…

Варя смолкла и, закрыв глаза, с минуту сидела молча, бледная и почти безжизненная.

— Федя умер, истекая кровью, но военной тайны не выдал, — закончила она, не открывая глаз и продолжая сидеть, откинувшись на спинку стула.

Первым нарушил молчание Федя Иванцов, спросив:

— А как же вы спаслись, Варвара Ивановна?

— Меня, — ответила Варя, — спасли наши войска. Но это неважно, ребята. Мне хочется сказать вам другое. Вы вступаете в жизнь. Впереди вас ждет немало трудностей. Всегда будьте мужественными, честными, будьте до конца преданными Родине. Трусы и предатели умирают раньше своей смерти. А герои бессмертны, народ их никогда не забудет. Они живут в вас, во всех советских людях.

В приемной сидел немолодой колхозник. Худое, обветренное лицо его с седыми, опущенными вниз усами было усталым, но ясные и не по возрасту живые глаза с любопытством рассматривали портреты на стенах, мебель, стол секретарши в углу со множеством телефонов и папок с бумагами.

Обитая черной клеенкой дверь из кабинета бесшумно раскрылась и пропустила в приемную женщину средних лет.

— Пожалуйста, товарищ Анашкин. Дмитрий Тимофеевич ждет вас.

Колхозник привычным движением солдата оправил старую, но, видимо, тщательно хранимую военную гимнастерку, поправил два ордена Отечественной войны и четыре медали, потом сожалеюще взглянул на свои хоть и вычищенные старательно, но во многих местах залатанные сапоги и широким, размашистым шагом пошел в кабинет.

— Здравствуйте, Степан Харитонович, очень рад видеть вас, здравствуйте, — услышал он густой и приветливый голос.

Анашкин по-солдатски четко остановился, опустил руки по швам и ответил:

— Здравия желаем!

— Проходите, присаживайтесь.

Анашкин прямо перед собой увидел Шелестова и вновь также по-солдатски отчетливо, но уже с нескрываемой радостью в голосе повторил:

— Здравия желаем, товарищ генерал!

— Я теперь не генерал, — улыбнулся Шелестов. — Девять лет военного мундира не ношу. И если говорить правду, то и чести по-настоящему отдать не сумею.

— Ну, это дело наживное, — усаживаясь в кожаное кресло и неотрывно глядя на Шелестова, сказал Анашкин. — Если потребуется, то недолго старые привычки-то вспомнить. Это не то что заново учиться.

Он смолк на секунду, о чем-то раздумывая, с сожалением покачал головой и улыбнулся Шелестову дружески и просто.

— Стареете, товарищ генерал, заметно стареете. Голова-то совсем седая.

— Что ж, годы летят, — с улыбкой глядя на Анашкина, ответил Шелестов. — Не замечаешь, как старость подкрадывается. Как живете?

Вопрос Шелестова, видимо, вывел Анашкина из обычного состояния, и горбоносое лицо его сразу посуровело, глаза сузились и на блестевшей лысине выступили розовые пятна.

— Что ж, товарищ генерал… — заговорил он.

— Дмитрий Тимофеевич! — мягко и тихо поправил его Шелестов, но Анашкин, словно не услышав этого, продолжал все решительнее и настойчивее:

— Живем мы нельзя сказать, что плохо. Про свою семью скажу — живем хорошо. Дети учатся. Дочка в институте на агронома. Сам здоров. Да и колхозные дела лучше пошли.

— Лучше? — склоняясь почти вплотную к Анашкину, заинтересованно переспросил Шелестов.