Майя Ганина - Избранное

— Ну, посмотрим… — сказал профессор, поднимаясь. — Снимки проконсультируем, тогда будем решать.

Они перешли дальше, к Ане, а я перевернулась лицом к стене, чтобы не изображать на нем ничего бодрого. «Как же так? — думала я. — Когда же это?..» В голове было пусто и звенело, и вроде бы я не могла сосредоточиться на чем-то, но все-таки лихорадочно перебирала, решала, соображала… Что толку теперь соображать?

Врачи кончили обход, профессор задержался у моей койки.

— Вера Сергеевна? — позвал он.

Я обернулась, прикрыв лицо локтем: глаза-то у меня сразу сделались мокрыми, когда он окликнул меня. Что-то в его голосе — сочувствие, жалость?.. И я сразу стала собой, точно впала в детство.

— Ну, вот те на… Ведь ничего точно не известно, — сказал он. — Ну, а если даже… Оглянитесь вокруг.

Я кивнула, попытавшись улыбнуться. Врачи вышли. Как мне хотелось поплакать — с детства я по-хорошему, вольно и зло, не стесняясь никого, не плакала… Только что у меня внутри было пусто и сухо — и вот, пожалели, подбодрили, раскисла.

— Что, Вера, случилось? — спросила обеспокоенно Аня. — Ты чего притихла так?

— Потом скажу… — полушепотом ответила я.

Никто меня больше ни о чем не пытал.

Я задремала, сквозь сон услышала, как вошли люди, голос Нины Яковлевны произнес:

— Вот, Танечка, твоя койка. Раздевайся, ложись. Пошли, Юра. С пяти до семи ежедневно посещения. Пошли-пошли, пусть устраивается…

Видно, привели новенькую. Я снова провалилась в тяжкое забытье, его прорезал вдруг высокий, на слезе, стон:

— Тетя Аня, скажите ему, чтобы ушел… Махните!.. Нет у меня сил стоять…

Я открыла глаза и быстро приподнялась. У окна, опираясь на спинку кровати, стояла невысокая девушка, возле нее Аня:

— Ложись, Таня. Лягешь — он уйдет. Ты стоишь, он не уходит. Вся причина.

— Как же я лягу, когда он стоит там? — Таня опять заплакала. — Зачем меня положили, умерла бы дома, какая разница?

— Все мы тут смертницы, — бормотала Аня, стягивая с девушки шерстяную кофту. — Однако живем пока. Умирать бы тебя сюда не взяли, на что им тут лишний покойник? Подлечат, выпишут… По мне панихиды еще двадцать лет назад пели, вот живу, сынка вырастила…

— Тетя Аня, у меня выкидыш был, мы так ребенка хотели…

— Ну не сорок годов тебе… Я первых двух тоже скинула, — храбро соврала Аня. — Ты слабенькая, я тебя сколько лет помню, еще девочкой у нас в санатории лежала… Окрепнешь и родишь.

Таня стала раздеваться, враждебно-испуганным взглядом обводя палату.

Я поднялась и пошла умыться. Как и следовало ожидать, хоккеист и Алла сидели на диване рядышком, Алла болтала что-то, посмеиваясь; хоккеист смотрел на нее, сощурив свои красивые глаза, и улыбался, показывая белые зубы. Это было здорово, что никто не увидел моего зареванного лица: краснота не сошла и после дремоты этой тяжелой. Во всяком случае, я шла не глядя ни на кого, и мне казалось, что на меня тоже никто не смотрит. В умывалке я долго держала лицо под струей горячей воды, потом остыла немного и пошла обратно.

— Вера Сергеевна, что случилось? — окликнул меня хоккеист. — Погодите, не убегайте, я ведь частично уже обездвижен…

Он усмехнулся, произнеся последнюю фразу, но и на самом деле поднялся не вдруг: видно, суставы были достаточно болезненны. Я хотела было соврать что-то, но молвила жалкую правду. Может, для того, чтобы наконец-то сравняться с ними: гордыня и тут не оставила меня.

— Это же еще не точно… — сказал хоккеист неуверенно, потрогав меня за плечо. — Погодите отчаиваться… Посидите с нами, куда вы бежите? — и, понизив голос, шепнул: — Поглядите на эту обреченную, как держится? Мне стыдно стало… Молодец девчонка, да?

— Оба вы молодцы, — сказала я чуть покровительственно. — Но мне еще надо привыкнуть. Ладно? И не говорите никому, пожалуйста. Алле тоже…

Надо было подвести какие-то итоги, что-то сообразить для себя, чтобы собраться. Да и ноги не очень-то держали меня, честно говоря.

После обеда, когда в палате успокоились, я лежала, чувствуя, как утихает постепенно нервная дрожь, пыталась отыскать что-то в себе, на что можно опереться, чтобы смириться. Не верилось, конечно, до конца, но тяжесть растеклась по мне, обессилила.

Ну, допустим, говоря фигурально, послезавтра — всё. Что же выяснится? Выяснится, что я прожила очень краткую, очень однообразную жизнь, словно читала одну толстую старую книгу — захватывающе-интересную, но одну. Разбирала затертые временем главы, страницы, абзацы, домысливала их, успела немного, а посмотреть вокруг, отвлечься мне не хотелось: после. Вот и меч, опустившийся на шею Архимеда, когда он, дорисовывая чертеж на песке, досадливо отстранил солдата, заслонившего ему свет: «Отойди, ты мне мешаешь…» Но он кое-что успел — он состоялся Архимедом. Я же — из многих червей, точивших фолианты забытых рукописей.

Все шло из гордыни. Взрастила ее во мне, наверное, бедность, нужда: с детства, по семейным причинам, рванее всех, голоднее всех. У иных реакция на нужду — подлая изворотливость, нищенское хамство; другие живут, словно не замечая ее. Я мучилась ею, растила гордыню и, питаясь ею одной, учила языки, писала курсовые работы, которым радовались мои наставники. Но не любили… Отсутствие внутренней скромности, отсутствие готовности признать превосходство учителя — это понимают, даже если не произносить слова… И никогда я лишний раз не улыбнулась мужчине, дабы завоевать его: не дай бог, подумает, что он меня интересует больше, чем я его. Гордыня… Все годы, когда мои сокурсницы, мои сотрудницы, мои соплеменницы за границей жили, ставя во главу угла всё же пол, я ставила, — но тут я была искренна, хотя и это шло от гордыни, — разум, пути мысли. А не пути вожделения…

Были, однако, люди, ценившие во мне что-то: существовавшее, иллюзорное — трудно теперь вычислить.

Будь я мужчиной, таких нашлось бы больше, нашлись бы и женщины, обожавшие во мне гордыню, преданность делу, — будь я мужчиной… В женщине такой характер кажется противоестественным, традиционно, привычно возмущает.

Но был консул в Мадрасе, относившийся ко мне как к балованному способному ребенку, позволявший мне многое, — впрочем, я не предавала его доверия… Были приятельницы, принимавшие и любившие меня такой, какая я есть, потому что родились иными. А я?.. Господи, ведь я по-настоящему, беззаветно и жертвенно никого не любила — ни мужчину, ни женщину. Чувствовала благодарную привязанность за то, что любили и баловали меня. Только. И те немногие и недолгие связи, осенявшие все-таки изредка мою жизненную стезю, начинались и питались гордыней: точно Нарцисс в ручье, замечала я вдруг свое отражение в чьих-то увлеченных глазах, пыталась понять, какой меня видят, — и тоже увлекалась. В благодарность за поклонение. Было и это…