Майя Ганина - Избранное

И опять Индия открывалась мне тут с какой-то незнакомой стороны. Миролюбивый доверчивый народ, взращенный на великой литературе: в любой захудалой деревеньке находились знатоки «Гиты» и «Вед», читавшие их наизусть, знания эти передавались традиционно из поколения в поколение. Народ, породивший Махатму Ганди — автора чисто индийского движения «сатьяграха», пассивного сопротивления, ненасильственной борьбы, проистекавшего, как мне казалось, из глубин понимания национального характера, древних традиций. И вдруг я вижу этот народ, раздираемый междоусобной борьбой, хватающийся то за нож, то за камень.

Походив по токарной группе и обнаружив, что вроде бы все идет нормально, шпиндели крутятся, суппорты движутся, стружка из-под резцов кольцами осыпается в поддоны, а мои белозубые смуглолицые приятели — я любила поболтать с ними на досуге, — выглядывая со своих мест, радостно здороваются со мной, — я двинулась было на участок Черепанова и вдруг почувствовала, что ноги мои не очень-то туда идут. И на самом деле — как оправдать свой неожиданный приход? Самонадеянный мужчина этот возомнит неизвестно что, пожалуй…

«И вообще, на черта мне это все нужно?.. — решила я, поворачивая обратно. — Обойдусь…» Тут-то и ухватил меня за плечо Черепанов. Был он чем-то взбешен: глаза словно бы побелели от ярости, губы дрожали, не совладал со словами.

— Вера Сергеевна, — начал он, — пойдемте со мной и переведите этому… — тут он выматерился, — Рау, что…

— Василий Николаевич, — разозлилась я, — то, что я переводчица, еще не означает, что я ваша прислуга и обязана выслушивать мат! Найдите себе…

— Извините, я голову потерял со злости, — сухо перебил он меня. — Дело не в личных обидах. Дело в том, что Рау принципиально не желает понимать то, что я ему толковал весь конец недели! На большом строгальном крышка цилиндра стоит, чистовую стружку проходят. Станок нельзя останавливать, пока контактные плоскости не будут обработаны: допуска жесткие… Вы понимаете, о чем я говорю? — перебил он себя.

В общем-то я понимала. При работе между деталями станка образуется масляная подушка, после остановки масло выдавливается, размеры смещаются как раз на те доли миллиметра, что уже за пределами допуска.

— Чистовую заправил — у нас рабочий на обед не уходит, сверхурочно останется, если сменщика нет! — сердито объяснял мне Черепанов. — А тут три резца уже сломали: я ругаюсь, злюсь, а Рау делает вид, что до него не доходит! Вы можете ему перевести то, что я сказал?

— Зачем же ему, Василий Николаевич? — возразила я. — Есть начальник блока, а еще лучше — наш общий друг, начальник цеха Прасад. Кстати, он коммунист…

— Пошли! — сказал Василий, обхватывая меня за плечи. — Вот умница, как я раньше не догадался на него настучать?

Что в нем было прекрасно — он не помнил обид, которые наносил другим…

Мы пошли к Прасаду и выяснили, что им просто некого поставить в третью смену, нет квалифицированного рабочего. Рау, ясное дело, — это признал и Прасад — занимался мелким пакостничеством: если нет рабочего, надо искать выход, зачем нужен мартышкин труд? С другой стороны, Черепанов, между прочим, мог позвать меня еще в прошлую пятницу, когда они впервые запороли «чистовую», чтобы уточнить все обстоятельства не на пальцах. На то и переводчик.

Я сказала Черепанову об этом, благо Прасад не понимал по-русски.

— Я стесняюсь вас звать, — отвечал он. — Вы мне нравитесь. И потом — женщина, я к вам прикоснуться не могу, в глазах темнеет. Три месяца для меня — долгий срок.

Я обалдело смотрела на него, раскрыла рот, не находя, что сказать. Ближе всего крутилось на языке школьное — «дурак!..».

— И нечего так глядеть, — продолжал он. — Вы не ребенок, не стройте из себя! Ладно… Скажите Прасаду, что я сегодня останусь работать в третью смену. Хватит валять дурака. И пусть ищут рабочего, что́ они, право, как дети…

Я перевела. Прасад радостно поднес ко лбу сложенные ладони — шутливый благодарственный жест — и пригласил нас с Черепановым в воскресенье к себе в гости. Я поблагодарила, решив, что, пожалуй, приду одна. Человек Прасад занятный — «нищий миллионер», оставил жене и детям все состояние и несколько домов в ближнем городе, а сам теперь жил среди лесов и полей в хижине с любимой женщиной из низкой касты. Поговорить с ним любопытно, конечно, но без Черепанова. И вообще ноги моей на его участке не будет больше, объясню руководителю, что там сложная политическая обстановка, пусть занимается мужчина-переводчик.

— Можете и вы со мной подежурить в ночную, — сказал Черепанов, когда мы вышли. — Вдруг какое чепе?..

— Я вам уже толковала, — оборвала я его, — что есть разница между переводчицей и прислугой за все. Вы мне еще грязное белье притащите стирать!

— Это мысль!

— Рупии решили сэкономить? — съязвила я. — Бой наш отлично стирает и гладит.

Черепанов обиделся и, повернувшись, ушел.

Он работал две ночи подряд, пока не кончил строжку цилиндра. Днем на работу он выходил само собой, отдыхал только в небольшой промежуток между первой и третьей сменой. Я таки, не удержавшись, зашла на его участок, сделав вид, что кого-то разыскиваю. Он меня не заметил или притворился, что не заметил. Стоял возле одного из своих рабочих, держал в руке тяжелый строгальный резец и объяснял громко, как глухому: «Тул но гуд. Ворк но посибл. Гоу, тейк нью тул. Ача?..» [1] «Резец не хороший. Работать невозможно. Пойдем возьмем новый резец. Хорошо?..» (искаж. англ. и хинди) . Похлопал парня по спине, и они вместе отправились в раздаточную за новым резцом…

После ужина сестра вколола мне большую дозу снотворного, и я, посопротивлявшись сну, все-таки провалилась в забытье. Забытье было тяжким: то мне казалось, что меня душат, то я видела, будто подхожу к зеркалу, а на плечах у меня голова умершего отца, — пыталась кричать, но, видно, даже не стонала, иначе бы меня разбудили.

Проснулась я среди ночи от переполоха в палате. Свет был зажжен, металась сестра — точно продолжение моих кошмаров, палату заполнял гнусавый, на одной коте крик: однажды я слышала — так кричал эпилептик во время припадка. Я села на койке, пытаясь очнуться: от снотворного в голове стоял какой-то дурман.

Опять шел приступ у Аллы. Она извивалась на койке, сотрясаемая судорогами, лицо ее безобразно изменилось, глаза закатились, тускло мерцали белки и полоска стиснутых зубов между посиневшими губами. Гнусавый стон этот исходил не изо рта, а откуда-то из глуби ее содрогавшегося тела. Сестра пыталась прижать Аллу к постели, чтобы сделать укол, но ее тело вздымала и корежила нечеловеческая сила.

— Господи, кто-нибудь… — оглянулась вокруг она. — Нину Яковлевну… Дежурит она сегодня, позвоните вниз.