Майя Ганина - Избранное

Я молчала. Действительно, ситуация не из обычных.

— Да господи, — заговорила вдруг Аня. Оказывается, она тоже не спала, слушала. — Нашла сложное! Пойди вон на любую стройку, наймись штукатуром. Или на завод на станок… И прописку и общежитие дадут. Небось не тяжелее штукатуром, чем через день такие концерты давать, как ты тут. И себя не жаль тебе было?..

— А жить на восемьдесят рублей? — хмыкнула Алла.

— Ишь, набаловалась! — удивилась Аня. — Вечерами подхалтуривать станешь, с напарницей. Где квартиру отремонтируешь, где кухоньку побелишь…

Наивная моя Аня… Конечно, тяжелая работа не для Аллиных прекрасных рук. Даже если овладеет ею благой порыв, больше месяца не выдержит…

— Ладно, спите! — резко, как старшая, сказала Алла. — Соображу что-нибудь…

Утром я поднялась раньше всех, чтобы умыться, одеться и поймать Игоря Николаевича внизу до пятиминутки. Когда я проходила мимо двери мужской умывалки, увидела Анатолия. Голый до пояса, он умывался, щедро плеща на себя воду. Сильные плечи его и спина с длинными жгутами мышц, перекатывающимися под сохранившей загар кожей, мокро блестели. Услышав шаги, он обернулся, улыбнулся мне.

— Здравствуйте, Вера Сергеевна, — сказал он. — Что так рано?

— Толя! Вам же нельзя охлаждаться, — сбивчиво заговорила я. — Что вы, ей-богу, как маленький! Будет обострение… Элементарно!

— Да ну, — смутился он. — Плевал я. Не буду сдаваться, и все. И гимнастику перед открытой форточкой, словно мы молодые и здоровые, а?

Это продолжал действовать Алкин вдохновляющий пример. Видно, он еще не знал… Ну не я ему скажу об этом…

— Гимнастику — прекрасно, Толя, — согласилась я. — Но без истерики. Хорошо? По-мужски…

Он взглянул на меня из-под полотенца, которым ерошил, вытирая, волосы, улыбнулся.

— Так ланно будет. Мы, чай, паря, сибирские… Оннако по-мужски и будем. Ну.

Знакомое сибирское междометие, годное на все случаи жизни. «Гулять пойдем?» — «Ну». «Обедать будем, ну?..» «Вера, ты нас всех «занукала»!» — сказал мне мой любимый консул, когда я вернулась в Мадрас после завода.

Василий был сибирский, коренной иркутский… Еще едва уловимым распевным остаточным диалектом напоминал мне его Анатолий…

Игоря Николаевича я встретила внизу и, как обещала Люсе, предупредила о случившемся. Чтобы ослабить удар, я начала было рассказывать Аллину историю, доведшую ее до такой крайности, но он не слушал, стоял, сердито соображая что-то. Потом произнес: «Ну ведь нутром я слышал — что-то не так! Черт, жаль, конечно, мне казалось…» Кивнул и, не дослушав, ушел. И забыл, конечно, что намеревался нынче же проконсультировать мои снимки. Большой переполох наделала в отделении Алка, потомок Чингисхана…

— Поеду к своему старичку, — сказала Алла на прощанье. — Кончу институт, буду работать потихоньку, а старик, глядишь, и окочурится…

— Господи, да скорей бы на операцию брали! — вздохнула Люся, когда санитарка завернула матрас на опустевшей Аллиной койке. — Одно бы уж что-то: жить либо помереть. Дичаешь тут, вещи другое значение приобретают… Глупости тут одни. Хочу обратно в школу. У нас коллектив дружный, по праздникам непременно вместе собираемся, лотерею организовываем, песни поем. Голоса такие подобрались…

В ноябре на праздничные дни правление завода устроило консультантам поездку к рыбакам на берег океана.

Я села впереди, чтобы переводить рассказы сопровождавшего нас гида. Черепанов вошел в автобус следом за мной, потеснив товарищей, и плюхнулся рядом. Мы не разговаривали с той нашей стычки, я делала вид, что не замечаю его, встречая в цеху; он тоже проходил, отводя глаза.

И вот сел рядом. Я промолчала: глупо устраивать демонстрации.

Гид весело рассказывал о местах, какие мы проезжали, о храмах и деревеньках, о том, что делают из джута и из листьев пальмы тодди, о рыбаках, о том, как перекупают по самой дешевке у них рыбу посредники; о гостинице, которая ждет нас неподалеку от рыбачьего поселка, — настоящее бунгало, но с современными удобствами. «Водка есть? — шутливо вопрошал гид. — Хозяин гостиницы большой патриот России, пьет только вашу водку…»

Смеркалось, мы выехали на дорогу, шедшую вдоль океанского берега. Гид задремал, я положила микрофон и стала глядеть в окно.

Желтый песок, длинные черные волны, череда за чередой накатывающиеся на берег, и белая чернота послезакатного неба. Две звезды первой и второй величины горели наискось друг от друга, точно два огня на концах невидимого жезла.

— Василий, спой… — попросил кто-то.

— Может, не надо? — сказала я. — Так хорошо ехать…

Вот народ, не могут оставаться наедине с собой!..

Черепанов, молча взял микрофон, дунул в него, помолчал минуту и запел. Я боялась напрасно: пел он хорошо, бережно лелея все мельчайшие подробности мелодии, баритон у него был небольшой, но приятный. И репертуар тот же, который здесь, в добровольном изгнании в Мадрасе, крутила, собираясь по праздникам, наша колония, — старые и современные русские романсы.

«Клен ты мой опавший…» — пел Василий, а я плакала, глядя в окно. Плакала, потому что, слушая эту песню, очень хотела домой в Россию, хотела медленной российской весны где-нибудь в деревне, березового сока, падающего на лицо, когда идешь по черной тропинке между белыми стволами, а прошлогодний лист, взъерошенный, точно шерсть любимой собаки, тихо шевелится — растет трава.

За окном автобуса катились волны океана и горело созвездие Близнецов. Две крупные звезды первой и второй величины — Кастор и Поллукс… Все я тогда простила Василию за эти песни, за подлинную печаль в его голосе. Простила и не отодвинулась, когда он положил ладонь на мой локоть: я любила его в те мгновения, любила, как кусочек моей, ни на что не похожей Родины…

Конечно, он постучал после ужина, когда все разошлись по номерам. Я знала, что это он, но открыла.

Прошел, не спросив, можно ли, сел в кресло.

— Ты знаешь, — сказал он, — я плохо живу с женой… — Я молчала, он продолжал: — Нет, ты не думай, что я тебе говорю это, как обычно, когда мужик женщину уломать хочет… Просто тоскливо мне. Домой хочу, обрыдло мне все тут, а как вспомню, что к ней возвращаться, — и не ехал бы никуда… Ты тут торчишь не по той же причине? — Я покачала головой. — Спросишь — что ж, бабу себе другую найти не можешь? Есть и другая. И к ней не хочу… — Помолчал, вздохнул, взял мою руку, разглядывая концы пальцев с обкусанными ногтями — сохранила я до старости лет эту дурную привычку: кусать ногти, нервничая. Усмехнулся. — Не знаю, Вера, нескладный я какой-то человек, не приношу женщинам радости! С мужиками в цеху работаем — душа в душу… Рыбалка там, охота — пожалуйста… А с бабами… Словно кто-то мне вслед плюнул! — Посидел, сказал другим голосом: — Завтра раковин сыну куплю. Просил раковин больших привезти, здоровых таких, витых, знаешь? В которые дудят?.. Есть тут такие?