Майя Ганина - Избранное

И вдруг Агриппина увидела своего незнакомца. Он стоял позади толпы, устремившейся в один из вагонов, стоял вполоборота к ней и не видел ее. На нем был темный костюм, сидевший никак, на руке висел плащ.

Агриппина улыбнулась, слыша, что защемило сердце. Кто он ей? Никто. А вот уезжает — и жаль, словно гибнет что-то, существующее уже.

Толпа перед вагоном рассасывалась, незнакомец поднял чемодан и пошел ко входу, протягивая проводнику билет. Оглянулся в дверях и заметил Агриппину. По лицу его прошла гримаса не то тревоги, не то тоже боли, он дернулся вернуться, но сзади поджимали, он покачал головой, улыбнулся и провел ладонью по лицу, словно разгладил желваки возле губ. Агриппина тоже улыбнулась ему глазами и кивнула. Поискала, куда он прошел, но в окнах вагона его не было видно.

Поезд тронулся. Агриппина не стала дожидаться, пока он уйдет, вышла на вокзальную площадь. Здесь еще толклось много народу: следующий поезд должен был прибыть в два часа ночи. Миновав площадь, Агриппина побрела тихими темными улицами к гостинице. Похоже было, что в городе больше никого не осталось. Она шла и думала о том, что хорошо, что она добудет здесь до конца, увидит, как будут развиваться события, переживет всё, как все. Думала обо всем она озабоченно, как о работе, как о трудной, но желанной роли, которую ей предстоит сыграть.

1970

Поросшие лесом горы подступали близко к морю, но короткий прибой достигал недалеко, пройти было можно. Михаил шел быстрым пружинистым шагом, чуть выворачивая внутрь колени, заставляя себя идти быстро. Хотя чувствовал себя все еще слабовато и ему хотелось лечь и лежать, подставляя лучам изголодавшееся по солнцу тело — в нем жила иллюзия драгоценности отпущенного ему времени: даже на отдыхе он должен был изнурять себя подобием какого-то действия.

За выступом скалы он увидел художника с дочкой, своих соседей по дачке. Девочка в одних трусиках играла у моря, копая в камешках, художник, раздетый до пояса, в джинсах, закатанных до колен, очевидно, писал море.

Михаил поздоровался и хотел было пройти, но художник протянул «Кент», общительно улыбнулся, попросив глазами контакта. Михаил поинтересовался погодой, которую застал тут художник, приехавший раньше.

На вид художнику было лет тридцать, оказалось — тридцать пять. Был он высок, с хорошей атлетической фигурой, украшенной связками мышц, с вьющимися, не коротко стриженными волосами — супермен из зарубежного кинобоевика. Михаил знал, что если встретит его после отпуска в Москве на улице, то не узнает: у него была плохая память на такие лица.

Девочка обернулась на разговор и задумчиво побрела, к ним. Было ей лет шесть, хотя сначала, увидев ее с отцом возле коттеджа, Михаил подумал, что года четыре. Худенькая, с нежными, бархатисто-белыми плечиками и ребрышками, просвечивающими сквозь голубоватую кожу, лицо у ней было поразительной красоты — такие он видел когда-то в альбоме покойной матери на старых открытках, нежно очерченное, высоколобое, с крохотным ярким ртом и носиком, капризно приподнимающим верхнюю губу, с темными, как у отца, кудрями.

Художник сказал, что по утрам он обливает Карину холодной водой и что вообще он за спартанское воспитание. Михаил гмыкнул неопределенно, глядя на худенькое тельце, ежащееся в потоке холодного воздуха с моря, подумал, что художник, видимо, тщится уберечь девочку от судьбы матери (вчера вечером сосед предупредил его, что жена умерла полгода назад от лейкемии, и спрашивать девочку, где мама, не надо), но такого рода усилия, в общем, напрасны, ибо подобные болезни прихотливо поражают и слабых и сильных. Еще он подумал, что, если бы Карина была его дочерью и если бы ему совсем нечего было делать, он растил бы ее в неге и доступной роскоши, потакая самым малейшим капризам, потому что такая красота должна быть хрупкой и избалованной. Ему представилось, как художник вырастит из девочки нечто среднеполое, мощномышцее, загорелое и здоровое духом, и ему сделалось скучно. Он был не против спортивных деловых женщин, его жена была именно такой. Но, глядя на Карину, он вдруг вспомнил, что когда-то существовали другие.

Кивнув, он двинулся дальше: ему жаль было тратить время на пустые разговоры, хотя никакие великие дела его не ждали. Впрочем, он считал, что человеку полезней находиться в одиночестве — гигиеническая мера, способствующая изощренности мысли.

Карина вдруг догнала его.

— Ты куда идешь? — спросила она. — Гулять? Я пойду с тобой, ладно?

Михаил замедлил с ответом, оглянувшись на художника, снова взявшегося за свои кисти, надеясь, что отец, естественно, запретит дочери идти куда-то с малознакомым человеком. Тот пожал плечами и вытянул губы трубочкой — очевидно, это должно было означать: если вам охота — берите. И кинул дочке вязаную кофточку, которую та с удовольствием надела.

Михаил — делать нечего — взял девочку за руку и, укоротив шаг, двинулся дальше по берегу. Особенного недовольства он, правда, не испытывал, потому что девочка бежала рядом с ним молча, словно просто хотела уйти от отца. Вдруг она выдернула руку и, присев на корточки, выхватила из прибойной волны камень.

— Гляди, сердолик. — Она протянула раскрытую ладонь. — Папа из таких делает браслет. Или кулон.

— Зачем? — глупо спросил Михаил, потому что мыслью находился сейчас в некой далекой неконкретной неопределенности, и, взяв камень, поглядел на свет, чтобы вернуться к конкретному.

— Маме делал. — Девочка приподняла плечики и улыбнулась взросло. — Мама умерла, — добавила она, закинув голову и поглядев Михаилу в лицо. — Курила много…

— Я слышал. — Михаил, ухватив запястье девочки, двинулся дальше. Его снова резанул этот прямолинейный воспитательный комплекс, наивное логическое упражнение: «Мама много курила — мама умерла, все, кто много курит, — умрут». Сведение индивидуума, неповторимой личности, к одноклеточному члену одноклеточного сообщества.

— Я тоже много курю, — сообщил он истину, должную отпечататься в детском мозгу и подточить фундамент возводимой железобетонной схемы.

— Ты тоже умрешь, — полуспросила девочка, на что Михаил твердо и категорично ответил «нет».

Истина для него в данном случае была не важна. Важно было четкое ощущение собственного бессмертия, заполнившее его в эту минуту, и желание утвердить существо, идущее рядом, в том, во что верит каждый нормальный ребенок — в бесконечность своего существования на земле.

— И ты не умрешь.

Девочка засияла снизу глазами: