Майя Ганина - Избранное

Тем не менее какая-то женщина постучала к нему, как бы по ошибке, долго извинялась, обшаривая комнату глазами, ожидая, наверное, что он предложит ей сесть, даже спросила, не скучно ли ему одному в такую погоду. На что Михаил, усмехнувшись, ответил «нет» и, вежливо надвинувшись на посетительницу, дал ей понять, что ему необходимо закрыть дверь.

Михаил сам иногда удивлялся, что в нем почти отсутствует то, о чем столько он слышал вокруг, начиная от раннего мальчишества и по сей день. Женился он в двадцать пять лет, жена ему нравилась, первые годы он был даже, наверное, в нее влюблен — ревновал, переживал, но потом это прошло; впрочем, привязанность, родство какое-то осталось. Больше он никогда никого не любил, переключив чувства на другое, хотя и на работе и в экспедиции его окружали женщины, оказывавшие ему, случалось, знаки внимания.

Дважды, довольно давно, подогреваемый насмешками приятелей, он пытался все-таки постигнуть на практике, что такое «связь», но быстро понял, что его это вовсе не увлекает. Друзья бурно удивлялись, Михаил тоже стал склонен думать, что есть в нем какая-то ненормальность, недостаток чего-то. Однако несколько лет назад ему попался толстенный роман; начав его читать через силу, он втянулся, ему открылся великий смысл целомудрия, смиренного ожидания: придет час, и можно будет не растраченные по мелочи силы истово отдать Делу.

Карина простудилась и из комнаты не выходила, он слышал через стенку серьезный звонкий голосок, вопрошающий о чем-то. Однажды с террасы он увидел в раскрытую дверь, что она сидит на кровати в рубашке с длинными рукавами, под спину подложены подушки, ноги закутаны одеялом.

— Ты почему не приходишь меня проведать? — спросила она звонко, но не напрягаясь, и он подивился емкостности ее вроде бы необъемной грудной клетки. Подумал, что, может быть, она станет певицей, а поскольку будничной жизни женщин этой экзотической, как ему казалось, судьбы он нимало не знал, это примирило его с ее будущим.

— Я болею, а ты ко мне не приходишь, — повторила Карина. — Иди сюда.

Представив феерическое будущее Карины, Михаил шутливо подчинился сотворенной им для себя иллюзии: она имела право повелевать. Впрочем, Карина не сомневалась в этом, привыкнув, вероятно, что люди не противятся ее желаниям.

Михаил вошел и остановился возле двери, оглядев комнату, заставленную картонами, на которых густо и ярко было нарисовано что-то. В комнате был полумрак, и разобрать сюжеты на картонах не удалось.

— Я все гуляю, — сказал он. — Понимаешь, зимой я много работал, подолгу сидел, хочется погулять. А ты не очень болеешь?

— Не знаю. У меня температура.

— Выздоравливай скорей, — попросил ее Михаил и ушел. Он почувствовал, что опасается этого ребенка, его возможной власти над собой, своей возможной зависимости от того, здоров ли, весел ли он или грустен и под глазами темнеют синячки, повествующие о грядущем ревмокардите. Он инстинктивно не желал зависеть ни от кого и ни от чего, ценя свободу духа, необходимую для того, чтобы мыслить.

Вечером Михаил получил телеграмму от жены, что она вылетает завтра, и у него сразу испортилось настроение. Причин тому не было — жена его никогда ни в чем не связывала, они жили теперь как уважающие, впрочем, довольно спокойно относящиеся друг к другу люди. У Михаила, однако, случались моменты, когда, задержавшись на работе, он не ленился зайти в переулок, поглядеть на свои окна: светятся ли? И если светились, радостно ехал на лифте, радостно звонил «своим звонком», ждал, пока жена откроет дверь, помогал ей накрывать на стол. Доставал припасенную бутылку коньяка, они выпивали с удовольствием по рюмке или по две, разговаривали. При всем том, когда он уезжал в долгие, часто на полгода, экспедиции, расставались они делово́: работа есть работа, встречались с радостью, впрочем не чрезмерной. Надо полагать, происходило это потому, что, рано поженившись, они так и не открыли друг в друге мужчину и женщину, главным для каждого из них в браке были в первую очередь терпимость и взаимопонимание.

Спал в эту ночь Михаил скверно, проснулся поздно и, не завтракая, взяв тяжелую палку, срезанную им для того, чтобы ходить по горам, спустился к морю.

День обещал быть ясным, хотя и холодным. На пляже пансионата уже лежали загорающие. Молодые, немолодые — все они, как удивленно отметил для себя Михаил, принадлежали, очевидно, к какому-то тайному обществу Жирных, видящих в изобилии собственной плоти некий сокровенный смысл.

Шторм прекратился, но небольшой накат еще был. Михаил быстро пошел по берегу, не желая, чтобы его нагнал художник с дочкой, он видел, как они завтракали в павильоне.

Он шел, чуть покачивая сильными худыми ногами, легко задевая коленом о колено, подошвы кед, которые он крепко вдавливал в почву, оставляли на прибрежном галечнике глубокие следы. Лицо его немного загорело, с белков серых в синеву глаз ушла желтизна. Из-под белой шапочки с пластмассовым козырьком торчали светлые вихры, делающие его похожим на безвозрастного современного парня-мужчину, деятельного и бесплодного одновременно. Впрочем, сейчас, когда его никто не видел и не надо было по привычке «делать лицо», черты его несколько заострились, губы сжались в тонкую суровую складку уголками вниз, выражение глаз стало сосредоточенно-высокомерным.

Было пустынно, словно все человечество уложили горами пышной плоти позади на пляже. Никому не захотелось пройти тысячу метров, чтобы загорать тут, наслаждаясь первозданной красотой и одиночеством.

Тишина и мертвенность неприятно томили Михаила, он невольно старался производить своими шагами и ударами палки по галечнику больше шума, но песок словно бы поглощал звуки. И все время чудилось, что кто-то идет сзади. Оборачивался неожиданно — но пустынен и открыт на многие сотни метров был позади берег.

Скоро начались людные жилые места; на участках, засаженных зацветающими мандариновыми деревьями и виноградом, стояли двухэтажные красивые дома. Наткнувшись взглядом на небольшой, сложенный из неоштукатуренного камня рыбацкий домик, он решил зайти: может, придет идея перебраться из пансионата на частное, тихое жилье.

Отворил калитку — и тут же увидел стол с кувшином вина и стакан и прислоненный к столу огромный портрет. Немного поодаль была могила с каменным надгробием, надгробие венчал мощный бюст усатого мужчины в папахе. Портрет, по вероятности, изображал того же мужчину во весь рост, в черном костюме, лицо его, при всем несовершенстве живописи, выглядело живым: маленькие хитрые глазки, бородавка на румяной щеке, мясистый красный нос и закрученные кверху усы. Здесь, в этой местности, водился нигде прежде не виданный Михаилом обычай — хоронить своих покойников на усадьбе.