Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

Оставшись одна, да еще ночью на берегу Кубани, Евдокия Ильинична успокоилась: куда-то ушли, пропали и обиды на бригадира, и каждодневные житейские хлопоты. Мысленно, как на легчайших крыльях, улетала она в прошлое. И та ее жизнь, что виделась издали, казалась жизнью не только невозвратной, но и необыкновенной, и сердце ее наполнялось тревожной радостью. Смешивалось в кучу все, что было пережито, и бежали наперегонки то детство, то юность, то гулянки, то купание в Кубани, то страда в степи, и всюду на виду у всех она, Дуся. Даже не верилось, что когда-то все это было. А может, ничего и не было? Может, тут одна ее выдумка? И чаще всего мысли обращались к девичеству. Какая это была красивая пора молодости! И как только Евдокия Ильинична видела себя в кругу подруг, таких же развеселых и беспечных, как и она, так всегда почему-то рядом с ней был Семен Маслюков…

Тут автор поставил три точки, потому что неожиданно подошел к запретному месту своего рассказа. Сам того не желая, коснулся тех сокровенных тайн, о которых Евдокия Ильинична просила никому не рассказывать. Просьба эта, как мы помним, относилась к годам ее замужества, когда Семен Маслюков, учитель из Трактовой, частенько навещал Прискорбный и ночевал у тети Голубки. К этим ее сердечным струнам мы пока не прикоснемся. Мы сперва расскажем о знакомстве Дуси Шаповаловой с Семеном Маслюковым. Первый раз Семен приехал в станицу на каникулы в феврале 1926 года. Тогда-то он и познакомился с Дусей и подарил ей книжечку стихов… Так что три точки пусть стоят, пусть предупреждают, как автомобильные знаки на дороге, а мы пройдем мимо них и поведаем о знакомстве Дуси и Семена. И заранее просим у Евдокии Ильиничны извинений, если мы расскажем о том далеком времени не так, как оно рисуется в ее мечтах, а так, как оно было в жизни, — ничего не утаивая и ничего не прибавляя.

Второй раз Семен Маслюков проводил зимние каникулы в Трактовой. Жизнь в большом городе, учеба на рабфаке так изменили станичного парня, что пожилые казаки поглядывали на него с удивлением, а сверстники — с нескрываемой завистью. Дома у Маслюковых тоже дивились и радовались. Перемена была заметна и в том, что Семен носил не бешмет и шаровары на очкуре, а городской костюм, не черкеску с газырями, а бобриковое пальто с каракулевым воротником; и в том, что Семен заметно повзрослел и возмужал, а черная как смоль чуприна стала пышнее, и ходил он по хутору даже в холод с непокрытой головой; и в том, что уже свежо и молодо засеялись усики, и Семен часто и, казалось, без причины поглаживал их согнутым пальцем; и в том, что в характере Семена прижились такие черты и черточки, какие у трактовских парией встречались редко: скромность, доброта, вежливость и уважение к старшим…

В семье Маслюковых дивились тому, что Семен всегда мыл руки перед тем, как сесть к столу. Ел или пил молоко не так быстро и не так жадно, как это делали его братья Ульян и Андрей. Мать раздобыла у соседки ржавую вилку, почистила ее о кирпичину, вытерла тряпкой и клала на стол перед Семеном. Улыбался Семен, ласково поглядывая на мать, понимал, зачем она это делала, а к вилке не притрагивался. Мясо брал ложкой или руками, как все… Однажды сказал…

— Мамо, а вы купите вилки всем… Вилкой есть удобней.

— Ты же знаешь, Сеня, непривычные мы к вилкам. — Мать улыбнулась. — Мы привычны к тем вилкам, какими сено мечут…

С родителями Семен был ласков, разговаривал с ними часто и охотно, и в голубых его глазах всегда теплилась улыбка. Как-то обнял мать и поцеловал ее, чего, разумеется, никто из ее сыновей никогда не делал. Фекла даже прослезилась.

Ночью, прикрывая одеялом костлявую, пахнущую кузнечным дымом спину мужа, сказала:

— Чуешь, Афанасий… а меня Сеня поцеловал.

— Чего ради?

— Так, без ничего… как мать… — Глубоко вздохнула. — Э-э-э! Что означает, Афоня, жизнюшка городская, как она человека перекраивает. Совсем же мало наш Семен пожил в городе, а погляди на него, какой изделался ласковый да с людьми обходительный. Родную мать целует…

— Верно, я тоже замечаю, что поумнел наш парень, малость пообтерся средь городских, — согласился Афанасий Лукич. — Как тот чурбан. Обтеши его хорошенько, обстругай, походи возле него с рашпилем да с наждаком, и уже нету чурбана, а есть предмет… Такого, мать, ко мне в кузню и калачом не заманишь.

— И зачем ему твоя кузня? Не всем же ковать железо! — говорила мать. — Дажеть не верится, что Сеня — моя кровушка. Помню, на свет появился такой же, как все малютки, а зараз погляди на него, какой стал…

— И не удивляйся, мать, — рассудительно отвечал Афанасий Лукич. — Все детишки рождаются одинаковыми, и ни на одном из них, шут их побери, не написано, что из него со временем произрастет: полезный злак или бурьян бурьяном. Вырастет то дите, тронется, поплывет по жизни-океану, покидает жизнюшка из стороны в сторону, как зернину в решете, и вот после этого из него выходит либо человек, либо хамлюга… Так что наша кровушка, мать, тут еще не самое заглавное.

— И не скажи, — не соглашалась Фекла. — А приветливость у Сени, а улыбчивость откуда? От меня… Ты же знаешь, какая я была в молодости развеселая… Или чуприна черная, а глаза голубые, небо, да и только. Чья чуприна? Чьи глаза? Мои!

— Ну, ладно, ладно, пусть будут твои… Спи.

В отцовскую кузню Семен заходил часто. Нравились и звон наковальни, и запах курного угля, и тяжкое посапывание меха. Афанасий Лукич стоял у верстака, нарезал в гайке резьбу. Радовался старик, что вот наконец и собрались в кузне все его сыновья. У горна находился старший, Ульян. Кожаный, побитый искрами фартук облегал его плотную, коренастую фигуру. Сильные, поросшие курчавой шерстью руки были оголены выше локтей. Угольное пламя озаряло худое скуластое лицо, строгие глаза. Осенью Ульян женился на трактовской девушке Вере и еще никак не мог привыкнуть к своему женатому положению. По этой причине был излишне мрачен, задумчив, хотел казаться таким же серьезным, как и все женатые казаки. Говорил скупо, рассудительно.

В горне накалялся толстый округлый обрубок железа. Тяжело, словно загнанный конь, вздыхал мех, трубную пасть острыми языками лизало пламя. Ульян поворачивал обрубок, держа его длинными щипцами. Андрей положил на плечо пятикилограммовый молот с натертой ладонями рукояткой и ждал команды. Не утерпел Семен и попросил молот. Андрей с улыбкой взглянул на Ульяна. Тот подмигнул: дескать, отдай молот, пусть студент потанцует возле наковальни… Тут же Ульян выхватил из огня окутанное искрами железо и бросил его на наковальню. Раскорячиваясь и приседая, крикнул:

— Ну, Сеня, взялись!

Частым переплясом заиграли молотки. Тот, что у Семена, падал редко и тяжело, звук его был глухой, а тот, что у Ульяна, молодцом выплясывал, ударяя то по наковальне, то по железу, заливаясь протяжным звоном.