Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

— Вы мать душевная, вы поймете, и мы с вами поговорим… А он же не отец, а изверг!

Слушала старая мать сына и толком не могла понять, что он говорит. Что-то не так. А что? Ее сын собирается жениться на Стеше и не желает попросить согласия ее отца? «Ну, ничего, я сама попрошу, пойду и поговорю с Василием Васильевичем. Да и почему же отец — изверг? Никакой он не изверг. Любит, как многие отцы, свою единственную дочь, печалится о ней… Что в том плохого? Когда мы были молодыми, то и не вольничали, и родителей уважали… Может, мне хотелось выйти замуж за Семена Маслюкова, а батько сказал: выходи за Ивана Голубкова, — и вышла… А как же?.. А может, и зря послушала батька?..»

Евдокия Ильинична шла на ферму, а думки о сыне бежали следом, лезли в голову — не остановить их, не удержать. С теми же думками вошла в телятник. Телята обступили ее, ласкались, радовались, но они же не знали, отчего так грустна и озабочена тетя Голубка. Она смотрела на них и не замечала, не видела. Такое случилось у нее первый раз за многие годы — и ослепла и оглохла. Наливала в кормушки молоко, а перед глазами стояли не телята, а то Илья, то Стеша, то Василий Васильевич. То она входила в хату, ее встречал Василий Васильевич, и был он такой ласковый да приветливый, даже свахой назвал. Они садились к столу, а на столе уже и рушники, и полбутылки водки, и хлебина с солонкой. Вели разговор мирный, душевный, и на сердце у Евдокии Ильиничны было радостно оттого, что она пришла поговорить о намерениях сына. Не успела она молвить слово, а Василий Васильевич, взяв ее за руку, улыбнулся и сказал: не надо, не надо, милая и добрая моя свашенька, не надо ничего говорить, потому что я все, все знаю и не меньше, чем вы, радуюсь, что наши дети, как те голуби, в любви паруются; все эти дни я только и думал о том, как бы побыстрее нам породниться, и Илюшку вашего люблю так, как может любить отец родного сына; и так я радуюсь тому, что Илюша не побоялся и первым на Кубани взялся за такой большой участок кукурузы, и я не только горжусь его смелостью, но и верю в его победу, и победа эта будет не только его, а и моей дочери Стеши, да и наша с вами, Евдокия Ильинична… Мечты, мечты, как же вы хороши! Как же легко уносят они туда, куда только пожелаешь. В те минуты, когда сознание возвращало Евдокию Ильиничну на землю и она видела не улыбающегося Василия Васильевича, а телят, ей становилось еще грустнее, и ни один телок уже не слышал от нее, как обычно, ласкового слова. Молча, без улыбки и без искорки в глазах, вытирала полотенцем шершавые телячьи губы, и снова мысли уносили ее в хату к Василию Васильевичу.

Пожилая женщина, видавшая на своем веку всякое, она, конечно, понимала, что мечты — одно, а жизнь — другое, и все же любила помечтать. Мечты и пробудили у нее великое желание непременно побывать у бригадира и будущего свата, и отказаться от этого желания она не могла… Вечером, когда Илья и Елизавета ушли на гулянку, Евдокия Ильинична надела новые, недавно купленные юбку и кофточку, праздничные, стоявшие в шкафу, туфли. На плечи накинула полушалок и подошла к зеркалу. Давненько не становилась она перед вмазанной в стенку склянкой, а сегодня такой случай, что нельзя было утерпеть. Подражая дочери, она даже качнула плечом, наклонила голову и повела бровью. Ей нравилось, как ломались ее брови и как на левой брови чернела родинка. Смотрела на себя и невольно улыбалась. Даже смешно, как жизнь может изменить человека. Если бы можно было поставить рядом ту Дусю, какую привез в Прискорбный Иван Голубков, и эту, тетю Голубку! Теперешней тете Голубке даже улыбнуться на людях нельзя, совестно, — чернеет щербина. Глаза у нее грустные, а она улыбается и видит: да, точно, щербина такая препротивная. «И чего у меня сегодня глаза такие невеселые, или оттого, что щербину увидела?.. — думала она, глядя в зеркальце. — Ну, ничего, я иду не влюбляться, глаза развеселю, а рот, когда стану улыбаться, прикрою платочком… А идти нужно. Раз решила, то нужно идти…»

Она шла по темной улице и думала о том, что явиться к бригадиру без щербины было бы лучше. Может даже сказать: и что это за старуха пришла… В эту минуту пожалела, что не послушала совета сына Антона. Писал Антон, что его жена Надя запросто может вставить зубы, как настоящие. Просил приехать. Не пожелала ехать, а вот теперь идти к бригадиру и будущему свату как-то неловко.

Боязно переступила чужой порог, наклонила голову, поздоровалась. Хозяин и хозяйка ужинали. Удивились: не ждали гостью. И к столу не пригласили. Зойка начала убирать посуду, а Василий Васильевич встал, свернул цигарку и задымил. Дубленое лицо не выражало ни ласки, ни доброты. Курил и думал, чего ради явилась к нему телятница, и не знал, что делать и как себя вести. Может, что на ферме случилось?

Евдокия Ильинична забыла о своей щербине, широко, не прикрывая рта, улыбнулась, думала вызвать к себе внимание и не вызвала. На ее улыбку бригадир ответил косым, режущим взглядом. И они, разумеется, не сели рядом, а продолжали стоять: она — у порога, а он — возле стола. Зойка убрала посуду и, понимая, что она тут лишняя, сказала, что ей нужно сходить к соседке, вышла из хаты. Евдокия Ильинична стояла у порога, сознавая, что теперь-то она в хате у Василия Васильевича не мысленно, а наяву, и сердце ее надрывалось от боли…

Нехорошее молчание тянулось долго. Василий Васильевич докурил цигарку, выбросил окурок в форточку. Прошелся по комнате, остановился и, глядя в темное окно, сказал:

— Ну, что явилась, Голубка? Какое у тебя есть ко мне дело?

— Вот пришла…

— Вижу, не слепой… Что-нибудь случилось на ферме?

— На ферме все хорошо. Телята, слава богу, растут…

— Так о чем печаль-забота? По тебе вижу — переживаешь, волнуешься.

— Верно, волнуюсь… Может, оттого волнуюсь, что никогда в твоей хате не была. И еще не пришла бы, да вот нужда погнала…

— Какая еще нужда?

— Есть к тебе дело…

— Насчет телят?

— Насчет детей…

— Каких таких еще детей?.. Ты труженица не детских яслей, а фермы… При чем тут дети?

— А наши дети? У тебя дочка, а у меня сын.

— А-а-а… Догадываюсь… Сватать пришла! Ну, ну, кажи, выкладывай, Голубка… Стало быть, явилась уполномоченным послом от сына, а я, дурак, думал, что у тебя дело насчет телят… Ну, чего умолкла? Садись, Голубка, и кажи, кажи, выкладывай…

На сердце лежала такая тяжесть, что уже не хотелось ничего говорить, она подумала, что не следовало бы сюда и приходить, а все же раз пришла, то нужно что-то сказать. Чувствуя слабость в ногах, она присела на табуретку. Говорила и дивилась своей смелости и своему красноречию. Сказала и о том, как важно отцам и матерям оберегать любовь своих детей; и о том, что любовь Илюши и Стеши особенная, не такая как у всех людей. Почему особенная и почему не такая, точно она не знала, а сердцем это чувствовала. Хорошо, что Василий Васильевич все так же смотрел в черное окно и не дознавался: в чем же любовь особенная? Видимо, такой вопрос его не интересовал. Он уже покусывал нижнюю губу и наливался злостью. Но молчал, не перебивал, терпеливо слушал. Он и тут, дома, придерживался правил, которые установил для себя на собраниях: не перебивать оратора, не мешать ему. Слушал тетю Голубку, покусывал губу, злился и думал: «Смирно, смирно, Василий… Пусть, пусть высказывается. Потерпи и соблюди свои правила: и на собрании и везде надо дать высказаться трудящемуся человеку, чтобы он сполна душу излил, а то без такого излияния какая же может быть демократия…» Эти мысли успокаивали. Он даже сложил руки на груди, выпрямился и перестал кусать губу. Когда Евдокия Ильинична сказала и о том, что Илья не поехал учиться в институт только потому, чтобы не потерять Стешу, что и эти сто гектаров кукурузы, что взвалил себе на молодые плечи, тоже овеяны все той же любовью к Стеше, — Василий Васильевич сделал два шага и сказал: