Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

— Есть поднять на рассвете! — сказал Ануфриев и ушел.

— Ну и мастер, ну и делец твой Ануфриев! — сказал Щедров после короткого молчания. — Теперь-то я начинаю понимать, почему ты возишь его с собой. Но чего ради он затрезвонил во все колокола?

— Не затрезвонил, а просто предупредил, — зевая и потягиваясь, поправил Калашник. — У дипломатов есть такая должность: шеф протокола. Вот в поездке Ануфриев и исполняет эту должность. Видишь ли, Антон, без этого тоже нельзя. Надо заранее знать, куда едем, что и где будем делать — словом, как будет расписан день. Представь себе, мы приезжаем в станицу. Нас никто не ждет, ибо никто не знает о нашем приезде. В правлении пусто. Руководители разъехались. Хорошо это? Плохо! Вот тут нужна помощь Ануфриева.

— Но как твой «шеф протокола» лихо разговаривал с председателями! — продолжал свое Щедров. — Какая лексика и какая манера! Не придумаешь, честное слово! А заметил, как он тут же, что называется, с ходу не только предупредил о нашем приезде, но и уже договорился о завтраке и обеде. Нужно ли об этом договариваться?

— А ты как же хотел? Ездить по станицам не евши? На голодный желудок? Так, что ли? — звучным баском спросил Калашник.

— Но не предупреждать же об этом заранее?

— Знаешь что, Антон, не будем Ануфриеву мешать, Он-то свое дело знает.

— А я не смог бы с Ануфриевым. Честное слово!

— Пришлось бы, и смог.

— Я слушал и удивлялся: откуда Ануфриеву известны не только фамилии, а имена и отчества?

— Ануфриеву все известно. Разбуди так, для интереса Ануфриева в полночь — и ты получишь ответ на любой вопрос. Такая, брат, у него должность. — Калашник прошелся по комнате. — Да, как же мы с Роговым? Возьмем с собой?

— Обойдемся. Незачем ездить по станицам целой артелью.

— Как ты с ним живешь? Все еще не нашел общий язык?

— Ищу.

— Это хорошо. Бери пример со своего соседа Холодова. У него Акульшин тоже ведь звезд с неба не хватает, а Холодов живет с ним душа в душу. И в поездку по району всегда берет с собой. И правильно делает.

— А мы поедем без Рогова. Или поезжай с ним, а я останусь. Кстати, у меня много неотложных дел.

— Нет уж, извини! Без тебя я не поеду. — Калашник снова прошелся по комнате, о чем-то подумал, наверное, хотел еще что-то сказать и не сказал. — Ну ладно, утро вечера мудренее. Будем спать.

— Погоди, Тарас. Ты, случаем, не читал воскресный помер «Усть-Калитвинской правды»?

— А что?

— Там напечатана статья Приходько. Да, Румянцев не ошибся, когда рекомендовал Приходько на должность секретаря. Толковый работник и отличный публицист. Статью написал интересную, проблемную, и написал хорошо. Вот, возьми газету и прочитай.

— Только не сейчас. — Калашник свернул газету и положил ее в свой портфель. — На свободе прочту… А теперь — спать! Знай: Ануфриев поднимет нас на зорьке!

«Нарочно подбросил мне газету со статьей Приходько. Вижу, Антону хотелось поговорить со мной, а может, и вступить в перепалку, — думал Калашник, вытянувшись под байковым одеялом на широком диване. — А я не поддержал его желания. Это как раз и есть тот случай, когда слово — серебро, а молчание — золото. Да и зачем нам перепалки, зачем волнения…»

«Ведь Тарасу, я в этом уверен, известно и о письме Осянина, и о жалобах Логутенкова, а расторопный «шеф протокола» наверняка уже раздобыл газету со статьей Приходько, — между тем думал Щедров, тоже уже лежа в постели. — Молчит, делает вид, что ему ничего не известно. А почему молчит? Тактика Тараса Калашника. Ему хочется, чтобы все были довольны, жили бы мирно, чтобы всюду царило эдакое благополучие и устоявшийся покой. А покоя-то нет. Ни о чем не спросил, ничем не поинтересовался».

— Тарас, ты еще не спишь?

— Дремлю.

— Недавно я заезжал в краевую больницу. Проведал Василия Огуренкова.

— Ну и что?

— Поправляется, но медленно. — Щедров умолк, как бы раздумывая, что ему еще сказать. — Лежит, весь в бинтах. Врачи говорят, скоро выпишут. Молодой, ему еще нет и двадцати пяти. Помог молодой и сильный организм. А сколько в нем мужества! Позавидовать можно. Не каждый решится на то, на что решился Василий Огуренков. Нравится мне этот парень. Ему и говорить еще как следует нельзя, раны на лице не зажили, а он уже интересуется станицей, расспрашивает, что и как в «Заре». Вот поправится, вернется в Николаевскую. Надо вручить Огуренкову бразды правления «Зари». Как ты на это смотришь, Тарас?

Калашник тихонько похрапывал, издавая носом глуховатый свист.

Куда ни посмотри — пшеница и пшеница, безостая, колос в колос, и зеленый ее массив как бы застыл в утренней тиши. Колосья были в цвету, точно окутанные сизой дымкой, и под пурпурным покрывалом зари отливали бронзой. Нежен и ни с чем не сравним цвет пшеницы! С колосьев свисали лепестки-ниточки, казалось — подует ветер, и они полетят, кружась метелью.

— Так вот он, наш хлебушек! — воскликнул Калашник, выходя из машины. — Антон, чья пшеница?

— Вишняковцев, — ответил Щедров. — Две с половиной тысячи гектаров! Приличный массив.

— Это что же, Лукьяненкова «Аврора»?

— Она самая.

— Красавица! Какая мощь и какое раздолье! — Калашник поглаживал ладонью щетку колосьев. — И без единого остья. Антон, как полагаешь, сколько даст такой гектар?

— Наперед трудно сказать, — уклонился от ответа Щедров. — Вот уберем и подсчитаем.

— Подсчитывать, Антон, надобно уже теперь, — авторитетно заявил Калашник. — И по всему району такая дивная озимка?

— К сожалению, не по всему.

И этот по-весеннему свежий, без ветерка и без облачка, рассвет в степи, и это пожаром опаленное на востоке небо, и эти дремлющие царственные колосья так взволновали Калашника, что у него даже повлажнели глаза, и радостное, приподнятое настроение не покидало его, пока он находился в Вишняковской. По этой причине и сама Вишняковская, да еще на восходе солнца, когда вся она была залита розовым светом, показалась Калашнику станицей необычайно красочной и красивой, зеленой и благоустроенной, а руководители «Эльбруса», выехавшие навстречу гостям, — людьми не только деловыми, умными, но и сердечными, а Аниса Ковальчук — женщиной удивительно миловидной.

Завтрак был приготовлен в столовой пансионата и пришелся гостям по душе. Калашнику особенно понравились соленые арбузы, которые Овчаров принес в эмалированной цебарке, — в самом деле, лучшей закуски под рюмку водки и желать не надо! После завтрака гости познакомились с жизнью пансионата и сразу же вместо с хозяевами уехали в степь. Застрожный и Ковальчук показали не только гордость колхоза — свою знаменитую «Аврору», а и рослые, чисто прополотые подсолнухи, кукурузу, а также свеклу и бахчи. Калашник по-хозяйски расспрашивал обо всем, что попадало ему на глаза, интересовался то тем, то этим, а Ануфриев, неотступно следуя за ним, на ходу что-то заносил в свои блокнот. Если, скажем, речь заходила о том, как планируется хозяйство «Эльбруса» и кто участвует в составлении плана по бригадам и фермам, Ануфриев тут же из ответов Застрожного заносил в свой блокнот самое нужное и самое важное. А спрашивал Калашник о многом: какой в «Эльбрусе» запланирован урожай по зерновым и какой урожай может быть получен; сколько в «Эльбрусе» механизированных токов и готовы ли они принять потоки зерна; как оправдала себя денежная, помесячная оплата труда и кто больше зарабатывает — полеводы или животноводы; как идет индивидуальное строительство домов и в каком строительном материале нуждаются, — словом, Застрожный только поспевал отвечать, потому что от внимательного глаза Калашника никакая мелочь не могла укрыться.