Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

— Ася, займись-ка приготовлением стола, а мы, мужчины, посидим на этих удобных сиденьях. — Русанов пригласил Щедрова и Колыханова в прихожую, показывая на диван и кресла. — Антон Иванович, партбюро хорошо известна жизнь нашего инженера-электрика и молодого коммуниста Ильи Афанасьевича Очеретько, и я могу дать на сей счет самую исчерпывающую характеристику. А ты, Илья, посиди и послушай, и если что-то скажу не так, поправишь меня.

Незаметно поглядывая, как музыкант на ноты, на лицо Щедрова, Русанов не то что рассказывал, а точно бы писал докладную — пункт за пунктом. В пункте первом было сказало о том, что инженер-электрик Очеретько по совместительству обслуживает автодоильное хозяйство, а во время уборки колосовых становится на комбайн, и потому заработок у него каждый год бывает весьма приличный. Пункт второй гласил о том, что Илья Очеретько, как и многие другие застройщики, получил в колхозе три тысячи рублей беспроцентной ссуды, и что кирпич им куплен в колхозе по сниженным ценам, и что такой дом, как у Очеретько, — на высоком фундаменте и с гаражом — в Старо-Каланчевской пока что единственный. В третьем пункте речь шла о том, что тяга у людей к строительству большая, новых домов в станице появилось немало: больше всего строятся, отделяясь от родителей, молодые семьи. Поглядывая на «ноты», Русанов сказал и о том, что дела со строительством в станице обстоят из рук вон плохо: трудно со строительным материалом, и особенно с лесом, цементом, стеклом, кровлей.

— Или взять мебель, вот эти удобные кресла, на которых мы сидим, — продолжал Русанов, не переставая поглядывать на «ноты», — где это все взять? Негде! Это хорошо, что в Степновске на мебельной фабрике оказался у Ильи дружок, когда-то вместе учились. Не тушуйся, Илья, без дружков, известно, нынче не обойтись, и эту нашу горькую истину мы обязаны доложить Антону Ивановичу так, как она имеется в действительности… Да, так вот этот дружок и помог достать мебель. Но мы отлично понимаем, что красивую и обеспеченную жизнь надобно строить не по блату, а по совести…

— А все ли так живут, как Очеретько? — спросил Щедров. — Известно ли секретарю партбюро, как живут колхозники Лукьяновы Дмитрий Степанович и Варвара Семеновна?

— Известно. Но Лукьяновы — это же рядовые, — ответил Русанов, растерянно глядя на лицо Щедрова и уже никаких «нот» там не видя. — Они не специалисты сельского хозяйства и не механизаторы.

— Но ведь в Старо-Каланчевской Лукьяновых намного больше, нежели специалистов и механизаторов, — заметил Щедров. — А они у вас забыты. Нехорошо, Русанов!

— Сознаю, что это нехорошо. Наше упущение. Но с вашей помощью, Антон Иванович, мы это упущение исправляем. — Русанов снова увидел в выражении лица Щедрова нужную ему «ноту» и заговорил смелее. — Или обратимся к вопросу денежному. Антон Иванович, в настоящее время станичная сберкасса трудится на полную мощь. У специалистов сельского хозяйства водятся деньжата! Как-то я спросил заведующего: много, говорю, хранишь трудовых? Храню, говорит, все сколько есть. А много ли приносят? Ты, отвечает, секретов не выпытывай, все одно ничего не узнаешь. Но как партийному руководителю тебе надлежит знать: вклады у старокаланчевцев растут с каждым годом. — Русанов задержал взгляд на Щедрове, подождал. — Но опять же, Антон Иванович, беда! Вклады растут, деньги и у людей имеются, а истратить их с большой пользой негде. Объяви, к примеру, что завтра в магазине будут продаваться автомашины или мебель, и сразу выстроится очередь. А почему? Люди живут богато! Только вот беда — наличных купюр частенько не хватает, а оттого иной раз задерживается выплата заработанного.

— Вот вы, Илья Афанасьевич, живете обеспеченно, можно сказать, хорошо живете, — обратился молчавший до сих пор Колыханов к Очеретько. — А как ваша идейность? Как ваша сознательность? От этого она не снижается?

— Не понимаю. — Очеретько смущенно сдвинул плечами. — Мой дед, Иван Очеретько, всю жизнь батрачил, был гол как сокол. Эта житуха, верно, снижала сознательность и унижала человеческое достоинство. А обеспеченность приподымает и сознательность и идейность.

— Смотри, парень, обрастешь хозяйским жирком и обо всем прочем позабудешь, — сказал Колыханов. — Всякая собственность — это же смертельный яд…

— Силыч, опять ты о своем? — с улыбкой спросил Щедров. — Прошу тебя, поговорим о чем-нибудь другом.

Колыханов загрустил, а после ужина попросил Щедрова отвезти его в Вишняковскую.

— На ночь глядя? — удивился Щедров. — Оставайся до утра.

— Не могу. Дело у меня…

— Обиделся?

— Скажи Ванцетти, пусть отвезет.

Озаренная фарами дорога темным кушаком убегала под машину. Ни встречного грузовика, ни брички. Пригорюнившись, Колыханов сидел рядом с Ванцетти и, казалось, дремал.

— Антон Силыч, скоро Вишняковская, — сказал Ванцетти.

Колыханов промолчал.

«Очеретько еще молод, что он смыслит в жизни, — думал он, склонив голову на саблю. — А вот как мне быть с Евсейкой? Выходит, пути-дороги наши скрестились сперва возле хутора Надзорного, а теперича, через сколько годов, тут, в Вишняковской. И где именно? В пансионате… Видно, придется пойти да поглядеть. Может, Антон прав, Евсейка уже не тот, что был…» Снова увидел себя и Застрожного в степи. Скачут два всадника — один наперерез другому. И вот уже скрестились шашки, сталь блеснула, заскрежетала. Застрожный выхватил маузер и в упор, на полном скаку, выстрелил Колыханову в грудь.

— Антон Силыч, вот и пансионат, — сказал Ванцетти, остановив машину. — Спокойной вам ночи.

— Рассветает, спать-то уже некогда.

Колыханов прошел по коридору, стараясь не стучать сапогами. «Зараз мы повстречаемся…» Дверь в изолятор была приоткрыта, Колыханов толкнул ее и вошел. На кровати лежал старикашка в полосатой пижаме. Не веря, что это был его давний враг, Колыханов выпрямился, по привычке положил руку на эфес шашки. Старичок проснулся и, поджимая ноги, сполз на пол. «Неужели это он? Неужели с ним я рубился под Надзорным?»

— Кто ты таков? — глухо спросил Колыханов.

— Не губи меня, Антон…

— Чего ты сюда заявился?

— Потянуло… Родные места не забываются…

— А хутор Надзорный не забыл?

— Пощади, Антон… Не губи мою душу…

Колыханов отступил к порогу, стоял и смотрел на лежавшего на полу старикашку. «Зазря я к нему явился…» То ли потому, что на полу лежал этот тщедушный старикашка и всхлипывал, шмыгая носом, то ли потому, что вместо прежней лютой злобы к горлу подпирала горькая досада, то ли потому, что солнце, ничего не ведая о душевном состоянии кочубеевца, поднялось из-за леса и горячим светом заливало всю комнату, — только Колыханов быстро вышел, решительно хлопнув дверью.