Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

— Что бы вы посоветовали?

— Давать советы — дело нетрудное. — Румянцев снова с улыбкой посмотрел на Щедрова. — Есть, дорогой друг, один совет — для партработника он является законом: не засиживайтесь в кабинете! Я вот тоже, грешным делом, частенько пребываю не в пути и поругиваю себя за это… Да ты, вижу, не куришь? Или терпишь?

— Не курю.

— Похвально! Никотин — яд. Нет, нет, не улыбайся! Это же общеизвестно. Спроси любого врача.

В боковую дверь неслышно вошел пожилой, лысый мужчина в полувоенном костюме и в легких белых бурках, голенища которых были завернуты ниже колен. Он прошел к столу, слегка приподнимаясь на носках, раскрыл принесенную черного цвета кожаную папку. Поглаживая широкую лысину, по бокам обрамленную жиденькой растительностью, он не сводил глаз с Румянцева, как бы говоря этим пристальным взглядом, что пришел он вовремя и то, что нужно принести и положить на стол, он принес и положил.

— Петрович, что у тебя? — спросил Румянцев.

— Две телеграммы — в Госплан и министру сельского хозяйства и некоторые не терпящие отлагательства документы.

Румянцев пошел к столу. Надел очки, поудобнее уселся, взял поданную ему Петровичем ручку и начал читать телеграмму.

— Петрович, телеграмму в Госплан лучше всего послать за двумя подписями: моей и Калашника, — сказал Румянцев, подписывая телеграмму. — Как ты полагаешь?

— Для пущего авторитета? Так и сделаем!

— Это письмо отправь фельдсвязью.

— Не беспокойся, Иван Павлович, — ответил Петрович, чуть наклоняясь к Румянцеву.

— Да, да, верно. — Румянцев подписал остальные бумаги. — Кстати, что там с архитектурным проектом Дворца пионеров?

— Все еще дискутируют.

— Сколько же можно? Вот что, Петрович, пригласи ко мне авторов проекта и тех, кто участвует в дискуссии. — Румянцев озабоченно посмотрел на своего помощника. — Вот только бы выкроить «окно» во времени.

— Выкроить можно, — сказал Петрович. — Как раз завтра у тебя с шестнадцати до восемнадцати и есть такое «окно».

— Вот и вставь в него архитекторов. Дискуссию надо кончать!

— Еще просится писатель.

— Анисим Яровой? — Румянцев подумал, почему-то посмотрел в окно. — Знаю, Яровой давно хотел побывать у меня, да все как-то не получалось. Поищи, Петрович, «окно» и для Ярового. И обязательно сам позвони ему… Да, вот еще что. Не забудь об учительнице Панкратовой. Сейчас же позвони Калашнику и узнай, что сделано по ее письму.

— Просьба Панкратовой уже удовлетворена.

— Как себя чувствует Антонов? Как он там?

— Я разговаривал по телефону с его женой. Сказала, что все так же, лежит. Я предлагал к нам в больницу.

— Ну и что?

— Не желает.

— Пошли-ка к нему врачей. Пусть они решают, как быть.

Щедров смотрел на Румянцева и на Петровича, слушал их, и ему казалось, что так озабоченно и с таким пониманием друг друга могут вести свой, им одним понятный разговор разве что родные братья, и нельзя понять, кто же из них старше и по возрасту и по занимаемой должности; что они, обращаясь друг к другу на «ты», могут в любое время прервать этот разговор и в любое время снова его возобновить. Поэтому Щедров нисколько не удивился, когда Петрович закрыл папку и, не спрося разрешения, потому что каким-то своим чутьем уловил, что разговор окончен, так же, как и пришел, неслышно удалился в свою комнату.

— Антон Иванович, где остановился? — спросил Румянцев, продолжая сидеть за столом. — Может, нужна гостиница?

— Выручают друзья. — Щедров поднялся, одернул свитер, понимая, что пора уходить. — Вчера ночевал у одного друга, а сегодня пойду к другому — Калашнику.

— Да, точно, вы же с Тарасом Лавровичем дружки еще с комсомола! А где твоя семья?

— Не успел обзавестись.

— Что так?

— Как-то не вышло, не сложилось, — чистосердечно сознался Щедров. — То учеба, то работа, потом снова учеба. Ту, что любил в юности, не сберег. Вышла замуж. А другую не полюбил.

— Ну, ничего, в твои годы это поправимо, еще полюбишь. А пока что среди секретарей райкома будешь единственным холостяком и самым молодым. — Румянцев дружески улыбнулся и протянул руку. — Итак, приходи в среду к девяти утра.

Щедров пожал сухую, с твердыми пальцами руку Румянцева.

В конце рабочего дня, как и было обусловленно, Щедров зашел к Калашнику. Друзья отказались от уже стоявшей у подъезда вороной «Чайки» и, желая прогуляться, направились через городской парк, опустевший и по-зимнему неуютный. На Щедрове был длинный — почти до колен — дубленый, цвета яблоневой коры полушубок и шапка-ушанка, а на Калашнике — черное пальто, воротник и кубанка из черного, с легкой проседью, каракуля. Шли они не спеша, говорили о том о сем, и рядом с высоким и стройным Калашником поджарый невысокий Щедров в своем длинном полушубке выглядел эдаким заурядным провинциалом.

— Значит, у Ивана Павловича ты пробыл больше двух часов? — спросил Калашник, замедляя шаг. — Ну и как тебе теперь показался наш уважаемый патриарх?

— Последний раз я видел его несколько лет назад, помнишь, когда нас отправляли на учебу, — ответил Щедров. — За эти годы он ничуть не изменился. Хорошо выглядит и такой же спокойный.

— К тому же оригинал! — Калашник вынул коробочку «Казбека», взял папиросу. — Говорил тебе о вреде курения?

— Да, говорил. И я с ним вполне согласен.

— Представляю, как это его обрадовало. Если хочешь сделать Румянцеву приятное, скажи, что ты ярый враг никотина. Ведь неприязнь к табаку — это у него идефикс. — Калашник рассмеялся. — О чем бы ни говорил, а обязательно кончит тем, что скажет о вреде никотина. А вообще тебе известно и без моих пояснений, что Иван Павлович — это тот человек в Южном, у кого есть чему поучиться и есть что перенять. В крае его любят, авторитет у него очень большой. Не случайно все называют его ласково: «Дорогой друг». Заметил, как часто, обращаясь к собеседнику, он говорит это — «дорогой друг». В нем много неподдельной доброты, я бы сказал, повседневной человечности. Жизнь у него — позавидуешь. Нам с тобой такой жизни не видеть. Совсем юным он пришел в буденновскую конницу и был лихим воякой. Затем война на мирном фронте — коллективизация. В Отечественную — он комиссар в плиевском конном корпусе. Тут он как бы вторично показал свою воинскую доблесть и был удостоен звания Героя Советского Союза. У Румянцева большое собрание орденов и медалей, да еще и Звезда Героя. К примеру, ни у меня, ни у тебя еще нет ни одной медали, не то что ордена, а у него более сорока наград, и каких! И польские, и венгерские, и болгарские. На груди не умещаются. В район обычно выезжает с Петровичем. У них дружба давняя, еще с гражданской войны, такой дружбе можно позавидовать! И по районам Румянцев ездит не так, как все. Живет в одном районе недели две, а то и три. Всюду побывает: и на полях, и на фермах, и на заседаниях бюро райкома, и в домах у колхозников. Любит побеседовать, поговорить, а Петрович помогает, готовит материал для собрания партийного актива. Перед отъездом соберет коммунистов и актив со всего района и выступит с речью. Говорит не по написанному, нет! Тебе приходилось бывать на таких собраниях? А я бывал, и не раз. Помню, в Марьяновском я слышал, как Дорогой друг говорил с трибуны. Это была не речь оратора, а обстоятельная, основанная на личных наблюдениях беседа делового человека… Приходилось бывать у него на квартире. Обычно по воскресеньям приходят к нему взрослые дети и внуки. Тут, в окружении семьи, Дорогого друга нельзя узнать. Обыкновенный дедушка! Недавно умерла его жена. Славная была женщина. Всю долгую и нелегкую жизнь прошла с ним рядом — они встретились еще в Первой конной. После смерти жены старик затосковал. Теперь больше всего живет не на квартире, а в загородном Доме крайкома. Любит он приглашать туда для беседы секретарей райкомов. Ты там еще не бывал? Ничего, станешь секретарем Усть-Калитвинского райкома, непременно побываешь.