Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Анна Михайловна: А лицо как же?

Ведерников: Ну что лицо? Это ничего, лицо пусть будет закрыто. Нет, только ты прихвати и комбинацию…

Анна Михайловна: Подожди, я отстегну чулки.

Ведерников: Нет, чулки пусть пожалуй остаются.

Анна Михайловна: Ну как же? Остаются!

Ведерников: А подвязки зачем? Подожди, я расстегну, а то что за съемка в штанах.

Анна Михайловна: Дай-ка мне лучше замшевые туфли на белые ноги… А теперь я повернусь вот так.

Ведерников: Нет, ты лучше передом, а ногу поставь на стул. Нет, не на перекладину, а выше. Ну давай, давай выше, что ты боишься – теперь отведи ее. Еще немножко…

Ведерников лихорадочно приноравливает аппарат. Короче говоря, они развлекаются так далеко за полночь.

«Развесив на трубах отопления мокрые тряпки; уже двенадцать часов; зимняя полночь; внизу; закрытые двери; это паровое отопление, однако распространяет тепло, сегодня хорошо дают», – старик на столике у входа раскладывает газету и вытаскивает ужин: пару свиных сосисок и четверть батона. Сложивши полотенца, убравши желтый крем для сапог и бархотки, а также душистое мыло, которое предлагается женщинам, он пересчитывает дневную выручку. Только он успевает сесть за ужин, как, несмотря на поздний час, вверху трещит и открывается дверь, и в мужскую уборную спускается несколько человек. Он, не начиная есть, а полуприкрыв снова пакетик с ужином, не поворачиваясь, ожидает их ухода. Компания подходит к писсуарам, и один из вошедших говорит:

– Держи его за лоб и за подбородок. Ну, Митя, теперь давай!

Стараясь издать звук горлом, Митя стонет, но не может устроиться и отталкивает руками поддерживающих. Видя, что происходит, сторож подбегает к Мите, отодвигает его от писсуара и, направляя к двери, говорит приятелям:

– Пожалуйста наверх, там много места, а здесь запрещено. Здесь безобразий не разрешается!

– Дедушка, ты что, с нами хочешь ссориться?

Другой добавляет:

– Епси-мопси! Что же нам его – вести в «Арс»?

Зотов, улыбаясь до ушей, говорит:

– Да в ебениматограф… Нет, мы его сейчас проводим в кухмистерскую «Абхазия», на светок.

Сторож, продолжая держать Митю под руку, приостанавливается:

– А нам какое дело, что в «Абхазию». Вы в «Абхазии» покушали, а сюда пришли безобразить. Вы бы там и блевали.

– Нет, дедушка, там нельзя, там у нас знакомые шевелюшки. Ну, Митя, давай, давай!

В это время Митя горлом издает глубокий звук и, подбежав к углу, выбрасывает, крутя головой и соря по сторонам, длинную струю в каких-то розовых кусочках – вероятно, в помидорах. Сторож, отошедший, качая головой, ждет; у него в руках тряпка. Приятели – Зотов и Холодай, и еще один мальчик с гитарой – тоже ждут, обратясь в разные стороны. Митя минуты две встряхивается. Щеки у него зеленеют на глазах, на лбу проступает холодный пот. Ослабевши, он присаживается за столик и локтем сталкивает на холодный плиточный пол завернутый в бумагу завтрак. Со словами: «Пардон, извиняюсь», – он хватает сверток и старается засунуть его во внутренний карман своего кожаного полупальто. В это время все трое приятелей, отойдя к писсуарам, отворачиваются к стене и расстегивают ширинки. Видя, что Митя прячет его завтрак, старик говорит:

– Позвольте, молодой человек, что же это вы прячете мой паек?!

Митя бормочет: «Виноват, извиняюсь», – и, вынимая пакет из внутреннего кармана, кладет его на место. Окончившие приятели достают из карманов серебро за беспокойство, а старик в это время подтирает пол. Окруживши Митю, они спрашивают:

– Ну как?

У него просветлел взгляд, и он отвечает:

– Теперь полегчало.

– Епси-мопси, – говорит Холодай, – так можно подниматься в «Абхазию»?

Из уборной они проходят в кавказский ресторан, где в это время кавказец с густыми бровями на эстраде ставит себе на голову стакан кахетинского и, давши знак, готовится танцевать. Они заказывают себе полдюжины по тридцать одной копейке с моченым горохом, воблой, гренками, белыми снетками и крендельками в пятачок.

А сторож, посыпав опилками, убравши и отмывши тряпки, садится опять за столик и разворачивает пакет, но, потянувши за край газеты, он вздрагивает от удивления, так как оттуда с громким шелестом, как в цирке, высыпаются фотографии. Сторож их рассматривает, поднося к лампочке в сетке над умывальником, и шепчет: «Вы подумайте! Ну скажите!» Завернувши все обратно, он складывает полотенца и уносит вместе в кладовой шкаф, который находится в темном коридорчике, соединяющем это помещение с дамским туалетом. Заложив пакет в шкаф, он его запирает, надевает ватное пальто и поднимается на улицу.

Оглянувшись несколько раз и обождав, он соображает, где сейчас можно купить чего-нибудь покушать. Магазины уже закрыты. Тогда он входит в кавказский ресторан, где в это время кавказец со стаканом на голове, прикладывая к сердцу ребром ладони одну и выбрасывая другую руку, танцует на эстраде лезгинку на носках и держа еще вдобавок в зубах свежий дымящийся лаваш. Старик, снявши пальто, тихонько пробрался по стенке, одним глазом посматривая в зал. Скоро он находит сидящую компанию, которая беззаботно выпивает. Отыскав место под пальмой, старик заказывает себе рыбу на вертеле с половинкой лимона и шепчет: «Ну скажите! Прямо можно сказать…»

Он разглядывает сидящих и прислушивается, но не может разобрать ничего толком, так как все кричат вместе и по направлению к сцене, кроме одного. Это Холодай. Он сидит спокойно и молча, катая толстыми розовыми пальцами и без того круглые мучные шарики с мятой. Старик, подумавши, требует к рыбе еще бутылку бархатного пива и, уютно ежась и тряся головой, кушает, не переставая присматриваться к компании. Сколько он ни слушает, он не улавливает ничего, кроме отдельных слов – «Тихон Логиныч», «институт» или «технологический, не ссы тут» – что-то в этом роде, но никаких выводов он отсюда не делает, и, не очень беспокоясь, только разглядывает сидящих, особенно Митю. Вдруг, еще раз услышав те же слова, он пугается, уж не о нем ли идет речь. Пожалуй, действительно что-то похоже. Но по их лицам он заключает, что все спокойно, и догадывается, что они шутят. Окончивши есть, он оставляет их шуметь, а сам, ощупав свой карман, где у него ключи от шкафа, сходит со ступенек ресторана и, поднявши воротник пальто, скользя по утоптанному обледенелому снегу и приготовив дворнику пятнадцать копеек, поспешно уходит домой.

Петьке приснился следующий сон: он вышел из темной подворотни на мощеный двор. Никто ему не встретился. Сколько он ни оглядывался – никого не было. Окна темные, хотя время уже позднее – глубокие сумерки, когда зажигают свет. Этот чужой с виду двор – высокий, весь каменный, но, как это бывает во сне, вдруг Петька начинает видеть, что это и есть именно тот знакомый двор, который он ищет. Он поднимается на несколько ступенек по лестнице черного хода, держась за холодные железные перила, но, обернувшись, взглядывает назад во двор и видит, что у противоположной стены стоит маленький, светло-рыженький котенок, видимо, выброшенный или оставленный. Не двигаясь с места и не зная, куда деваться, он не прекращая слабо мяукает.