Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Она из скромности молчала. Старик-татарин тоже не много говорил, спросил о знакомых и есть ли у них золотые часы. Узнав, что он не мусульманин, стал еще холоднее. Однако известное впечатление Хиса, конечно, произвел, особенно на девушку, своим молчанием и красотой позы. Кажется, она его испугалась.

Между тем ему пришлось бывать у Халыкова. Старуху Кристинку вот уже с прошлой зимы уволили хозяева, где она была в няньках, за то, что уронила ребенка в снег, да еще прямо головой, и раньше уже ее другим пеняли – почему санки возишь, а у ребенка нос синеет? Да и где ей было нос ему вытирать, когда она вся уже сморщилась. Теперь старуха заболела, простудилась от старости и слегла. Все-таки это странно – такая заботливость о детеныше, который вообще ничего не понимает, а вот на старуху Кристинку, у которой все-таки было и прошлое, и свои мысли, – просто плюнули. Зачем тогда и растить человека?

Впрочем, однажды, когда Хиса проходил вечером на работу, она его окликнула из своей комнаты и развязала ему из носового платка обручальное кольцо, при виде чего он поднял брови и вскинул плечи, как бы удивляясь. При этом она жаловалась:

– Вот я какая: видишь, одно туловище осталось. А кушать надо. А жиды все воры… Ты человек честный…

– Давай, – сказал Хиса.

Утром он пошел к татарину, продал кольцо за тридцать рублей, а старухе отдал десятку. Татарин стал к нему внимательней, спросил, нет ли чего-нибудь еще.

Высидевши только минут десять, Аркашка вдруг распахивает дверь и как есть, не входя в комнату и сильно чувствуя существенность такого поведения, правоту (но и терпеть невмоготу), нравственную серьезность, порядочность, скажем, даже высоту и щегольство такого отношения к делу – дескать, полностью за него, за папаню, и ничего общего не имеет со всякими темными делами, даже смотреть не хочет, – и очень хваля себя за это, но все полусознательно, так как торопится, бежит за отцом. Мелькает и такая мыслишка: «Теперь не до фотокарточек. Какие там фотокарточки, когда весь объект разбомбило!»

Он бежит по черной улице, для виду даже повизгивая и хныча, чтобы нагулять настроение. С другой стороны – как сказано, невтерпеж, – ему интересно и то, что он первый сообщит такую редкую новость, и какой от этого будет эффект.

А что в это время представлял из себя город? Этот город, который стоит на реке, был выложен тогда торцами – во всяком случае, в центре. От этого снег лежал ровной пеленой, располагавшей к полету. Правда, Аркашка бежал не все по центру. Сперва, заплутав, пробежал он и по Театральной улице, построенной когда-то зодчим Росси; больше же по переулкам, частью и по Садовой, которая мощена булыжником. По набережным каналов лежат все скользкие гранитные плиты, а в редких прорывах решетки показываются спуски вниз к воде, сильно заплывшей салом и мокрым снежком – те спуски, в которых не то что ночью, а и днем так удобно примоститься посрать. Может, их для того и строили? Летом, правда, возле них на канатах стоят пришедшие из Пеллы, Павлова и других мест лодки с грубо изготовленными горшками в соломе, часто даже совсем без поливы, но сказать, что тут нужны еще и горшки, будет неверно. Эти горшки идут для продажи на Щукин рынок, который находится тут же, недалеко. Конечно, сразу всего этого Аркашка не охватил, но на бегу многое передумаешь.

Особенно взволнованно он чувствует себя именно на Театральной улице, куда он забежал так, нечаянно, со страху. Этот гладкий настил свежего снега на торцовой мостовой и совершенное однообразие стен улицы, которое так не любил Гоголь, наводит на Аркашку отчасти страх, а отчасти вызывает размышление о Балабане. Однако нет, Аркашка никак не летит. Хотя и хотел бы, а не может. Как он ни старается подражать этому штымпу, опять ничего не выходит.

Между прочим, почему он плутает? Потому что сразу не может сообразить, куда бежать: хорошо сперва посоветоваться бы с дружком, с беспризорным Колькой или хотя бы со Шкипорем. Только отбежавши назад, он решает, что, может, и даже скорее всего, они впереди, там, и опять припускает. Еще и не думает светать.

Этот город, особенно пустынный ночью!.. Этому содействует и однообразие улиц, и черная пустота воды, и то, что деревья, высаженные вдоль каналов, уходят далеко длинной шпалерой. Особенно широки ночные перекрестки с шершавыми трамвайными рельсами, на которых утром выступает серое отражение пустого неба, а дальше они чернеют в свежем снегу после первого же трамвая, в котором, кроме вожатого, гонящего вовсю, качая вагоны, и кондукторши с роликом билетов, один только пьяный клиент. Он сидит, мотаясь на ходу и почти сползая со скамейки. Пьян ли он, или просто смертельно устал и заснул? Трудно сказать, чем он занимается и откуда явился. Кто он такой?

Это Петька. Он в кожаной тужурке и с красными руками от холода, которые он прячет в рукава. Он просыпается от тряски; билетерша, которой, может быть, хочется кого-нибудь обилетить, с мурлом, завернутым в шерстяной платок, тоже шатаясь и не попадая большими валенками куда нужно, чуть не спотыкается об его вытянутые ноги и говорит ему:

– Развалился как дома… Молодой человек, вам куда ехать?

Петька, опять закивавший головой, кажется, не слышит ее.

– Спишь? Спит, черт.

Видя это, кондукторша еще решительнее говорит:

– Долго мне вас в шапку толкать?.. Куда едете, молодой человек?

На секунду очнувшийся Петька произносит:

– К Лидочке.

Между тем вагон коротко остановился. Какой-то черный угол многоэтажного дома. Деревянные перила набережной. Доски моста в грязи и снегу и черная вода. А неба по-зимнему не видать.

Тут и Аркашка, когда тронулись, становится на подножку вагона. Трамвай опять мчится. Кондукторша задремала. Вдруг она проснулась и объявила Петьке:

– Вам выходить.

Петька, спохватившись, выходит, Аркашка же соскакивает с подножки на ходу за полквартала до известного большого дома. Он бегом бросается к нему. Он так увлечен, что не замечает, как навстречу ему появился беспризорник и даже расставляет обе руки, чтобы задержать его. Между тем он ведь и бежал посоветоваться, а тот и ждет с советом. Впрочем, совет простой:

– Айда туда в подворотню, налево. Они там.

– А что сказать?

– А что видел, то и скажи. Нет, постой, ушел он?

– Кто он?

– Да этот… штымп.

– Ушел.

– Не говори, что ушел, да и вообще помалкивай. Пусть бегут скорее.

Аркашка не понимает ничего – «и скажи, и помалкивай», – но соглашается.

Войдя в подворотню, он как-то сразу слышит, что что-то у них не ладится. Слышно, как они друг друга тихо, чтобы не шуметь, ругают «жопами». Видно, какая-то неудача.

– Сам жопа, – говорит шепотом Митя.

– Жопа сраная, – отвечает ему так же Холодай, – ты еще ругаться будешь! Я тебе зажму ебальник, я тебе твои говенные ключи туда посуваю… – и так далее. Митя опять чем-то скребет там, не разобрать. Все тесно сгрудились.