Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

– Ты его, блядь, напильником, напильником…

Митя пробует напильником и опять скребет. Аркашка, прислушавшись и выждав, так сказать, взяв разгон, срывается с громким криком, так что все шарахаются. Он кричит:

– Папаня! Домой скорее! Маманя…

– Что, что случилось? Ну? Говори!

– Маманю разбомбило!

У Ведерникова начинают трястись концы пальцев, хотя он ровно ничего не понял. «Т-т…» – притопывает Зотов, но, уловивши метод, Аркашка уже никак не унимается – завывает сиплым голосом, затем, когда вокруг остолбенело молчат, после эффектной секунды тишины говорит:

– Идем, сами увидите…

Схватившись за голову и бормоча про себя: «Господи Христе! Господи Боже!» – Ведерников бросается в своих сапогах и галошах по снегу, за ним бегут остальные. Аркашка же, сильно торопясь, оглядывается все-таки на беспризорника. Тот подскакивает как раз и шепчет ему только:

– Беги, Аркадий! Беги, бей на комод, с маманей не спорь. На комод бей, на фотокарточки.

«Что такое? – Аркашка услужливо бросается, да и самому отставать было бы глупо, но ничего не понимает. – На какой комод? Может, на шкаф? Может, он сам так торопится, что и шкаф перепутал… и как на него бить? А почему с маманей… какой тут может быть спор? Но, видно, дело важное. Он странно сказал: "Аркадий". Это для серьезности. Значит, действительно дело важное», – и Аркашка обратно припускает.

Как только все улеглось, железный мальчик вскакивает в подъезд, вынимает из кармана балабанов ключ, оглядывается разок и легко открывает дверь. Он ныряет туда, внутрь, в вестибюль. Там совсем темно. Закрыв за собой дверь, он идет тихонько, с шорохом щупая рукою холодную стену: «В этот час и здесь, наверное, уже спят. Нужно скорее прятаться».

Оставшись один, Шкипорь отходит в сторону со своим портпледом и оглядывается, не видно ли пивной.

Как Аркашка ни торопился догнать их, он не успел и прибежал несколько позже – после того, как первые и даже вторые слова были произнесены. Он застает в квартире страшную неразбериху: Анна Михайловна с ярко, неестественно красным лицом, вся встрепанная, подбирает с полу какие-то осколки и громко кричит на мужа, по временам обращаясь и на его приятелей. Те пробуют вставить слово. Ведерников, остервенело поддав ногой какую-то фаянсовую крышку от чайника, катающуюся по полу, бегает за женой и хочет перебить ее и спросить о чем-то, но она не дает перебить и кричит еще громче, по временам даже оставляя уборку:

– Ключей понаделали, засранцы! А дома у себя сидеть нельзя – чужие люди ходят! В дверь лезут, вот – посуду бьют! Такую посуду теперь не купишь, мне ее в день рождения крестный купил. Он ее в Пассаже купил…

– Да что ты с говном… – пробует перекричать Ведерников.

– Вот, наозоровал, перебросал все – налетел чумной какой-то! Чего ж не налететь, когда свои с ключами валандаются! Сахарницу разбил, а такая сахарница знаешь сколько теперь стоит?! Вот фраже тоже…

– Да пошло оно в жопу, фраже! Перестань ты, – чуть не плачет Ведерников. – Ты мне скажи…

Но Анна Михайловна не так проста – сбить себя не дает. Так что от ее нового крика даже вся комната откинулась. Тут-то и появляется Аркашка.

– Ты мне что, охламон такой, десять таких сахарниц купишь?

При этих словах, обращенных прямо к нему, Ведерников как-то встряхивается и делается вроде бодрее и осмысленнее. Он все-таки сейчас же бросается к сыну:

– Что он тут? Что он? Кто такой? – выкликает он, вцепившись в плечо Аркашки и топая сапогами, с которых так и не снял галош. Аркашка, очень испуганный, на всякий случай, чтобы выиграть время, пускает рев.

– Говори! – рвет его Ведерников.

Тут Аркашка в крайности вспоминает совет беспризорника и, обрадовавшись, с великой громкостью выкрикивает:

– Комод!

– Какой комод?

– Шкаф то есть… Шкаф!

– Что шкаф?

Но уже напавший, так сказать, на жилу Аркашка только и ревет:

– Шкаф! Шкаф!

Жадно обернувшаяся к нему Анна Михайловна вдруг срывается с места и бросается в спальню. Найдя нижний ящик открытым, она сует туда руку и поднимается обмершая. Она бормочет:

– Да как же это! Этого быть не может! Да кто же это с ним?!

Тут она так уже удивительно громко кричит, что ни у кого нет сомнений в серьезности и крайней искренности:

– Кулона нет!

Ведерников странно отзывается на все это – он как будто поуспокоился. Пошарив рукой в шкафу, он тоже поднимается и со своей стороны кряхтит:

– Эх, пропали…

– Что еще пропало? – живо вскидывается к нему жена.

– Фотокарточки пропали, – с сожалением говорит Ведерников.

– Иди ты с твоими фотокарточками!

На все происходящее друзья Ведерникова молчат. Только Зотов, подмигивая Холодаю, сомнительно вертит головой. Потом он, улучив минуту, когда Ведерников отвернулся, делает, как ребенок, глупый неприличный жест – сворачивает большой и указательный палец левой руки колечком и часто тычет туда большим пальцем правой руки. Впрочем, когда Ведерников поворачивается к нему, он выхватывает палец и показывает вид, что ковырял в носу. О, смородина!

В этом шуме забылись другие лица, те, прежние, которые как будто затихли и отошли, и их не видно. В Рыбнице на Днестре, или вот Лидочка и Петька. А Соня? Где Соня? А тут и приходится сказать – не знаю. Я сам этого не знаю. О Соне я сам хотел бы узнать. Она так коротко промелькнула перед витриной. Я помню ее адрес. Но это старый адрес. Когда я был там, ее уже не было.

Таня? Таня повесилась. Что касается до того, который был с ней, тот, который сыграл свою роль на хуторе Вельчепольских, племянник, – вряд ли ушел, вряд ли мог уйти совсем. Смешно и думать об этом. Конечно, он должен был вернуться. Он и вернулся. Но дело в том, что это нужно было сразу. Тогда, когда она была рядом. Именно тогда, когда она глядела на него. Только кажется, что еще раз будет глядеть и не один раз, а оказывается, что больше не будет.

Но это не приходит в голову. А потом поздно. Если бы он подошел к ней… Он мог бы еще вернуться, хоть с полпути. Он мог бы, но ведь это – бы, бы, а не на самом деле… Да и понятно, что сразу, так, не разорвав себя, он не мог остаться. И все-таки, как же это, если б теперь она была перед ним в этой его комнате, здесь на этом стуле, и закрыть дверь, чтобы никого не слышать, разве он отошел бы от нее? Не отошел бы ни на минуту, дал бы ей… Опять бы, бы – детские просьбы. Когда же он бросился за ней уже отсюда и много позже, ее не было. Это все более чем обязательно и понятно, но от этого не легче, с этим не повернуться, как с пролежнями.

Комната в общем коридоре бок о бок с несколькими другими, правда, в конце – возле кухни, где сейчас настойчиво кричат про свои кухонные дела, о себе и что-то жарят – рыбу жарят, свежемороженую, тесно напихано. Казалось бы, великое спасибо им за то, что убирают от некоторых мыслей, отбивают от памяти, пахнет хлопковым маслом, но эту грязь, однако, он ненавидит. Он их ругает вшами, которые ползают. Он поворачивается лицом в стену, тесно приближает лицо к обоям, но и за стеной что-то стучит и прокатывается, так что он хотел бы расширить дырку в обоях пальцем, не найдет ли там клопа. Не то это рубель по каталке, белье, что ли, гладят или ставят со стуком утюг стоймя, или толкут что-то – как это обычно бывает, понять по стуку нельзя. Неизвестно, что там делают, но за стеной опять кто-то. Ему непонятно, зачем они, ему гнусно. Ах, дело в том, что они все живые: клопы в обоях и те, что за стенкой, – они есть, а ее нет. Он их, естественно, проклинает.