Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Теперь, выслушав, что этот кулон принадлежит Анне Михайловне Ведерниковой, забыл про свою мать и, струхнув еще больше, говорит, что получил его в подарок от одного знакомого господина в ресторане «Абхазия» и описывает для большей убедительности того самого штымпа, который ему уже известен. Тут он прибавляет, что дружба у них считается святая вещь и что кулон его собственный, раз подарил хороший человек. Это никак не удивляет обоих, так как по описанию они с легкостью узнают Балабана. Они только, проматерившись, говорят, что этот господин не хороший, а плохой человек, что он сам украл этот кулон у Анны Михайловны и что его наказать надо. Услыша это, Хиса обрадовался. А они, перемигнувшись, спросили, часто ли господин Балабан бывает в ресторане «Абхазия» и где вообще еще бывает. И не помог бы ли он его где-нибудь застать и отобрать у него все, что следует. Эта мысль еще больше удовлетворила Хису, не говоря уже о том, что со всех сторон он видит заработки и выгоду для себя. Кроме того, он и сам уверен, что у Ахмада вещичка, видно, действительно от Балабана, значит, есть связи и можно кое-что разузнать и до него добраться. Он даже сел снова за свой кухонный стол и задумался, пристукивая по полу начищенным сапогом и глядя на носок. Затем, глянув еще раз, совсем вдруг разозлился и сказал с большой силой: «Таким людям руки-ноги вырвать надо!»

Видя это, и Ведерников, и Зотов попросили его на дружеский вечерок, выпивончик-междусобойчик, и хорошо бы узнать, что можно, к тому времени. Хиса взялся узнать. Для этого он пошел к Ахмаду.

Но неужели так-таки ничего и нет на свете, кроме этих блатных дел? Ведь была же, например, Рыбница.

Рыбница!

Черная площадь местечка Рыбницы, немощеная и весной залитая водой, но то была вода от ростепели, вода быстрая и светлая, в ней и солома, и дрючки, и пена, и сразу под белеными сырыми еще стенами земля отлипает от подошв, идет пар и подсыхает, а там уже и кустится травка, и мухи кружатся у мясных будок. А осенняя вода глубокая, неподвижная и черная. Это, собственно, не вода, а холодная, текучая, вязкая грязь.

Церковь и костел стоят рядом за длинной каменной беленой оградой. Церковь в глубине за колокольней. Сухие ветки закрывают ее серой кучей. Площадь перед оградой пустая с густой и глубокой массой грязи, так что есть места лошади по колено, телеге по ступицу, и одно только, хотя и мокрое, но цельное место, где весы для сена: огромная перекладина вроде виселицы и небо тоже черное. Но маленькие, субтильные домики местных евреев с тоненькими стеклушками, деревянными ставнями и дранковой крышей, которыми обставлен базар и переулки, с наружными лестницами, балкончиками и одной там сухой грушей во дворе – они вечером и при дожде начинают высвечиваться щелями. И все закрыты. А ниже их молдаване полегли спать, и хаты их темные и слепые. А еще ниже уже облетевшие, щемяще пустые сады и Днестр, который только слышится в темноте.

А здесь кто чем занят. Чульский, например, глубокий старик с узкой бородой, серовато-желтой от старости, считает на счетах – днем торговал подсолнечным маслом. Его дочь Ида, а ей уже тридцать лет, белокурая, с тонкими губами, пусто глядит в черное окно. И платье черное, а белая, как у рыжих, кожа и очень немалые груди – все это закрыто до самой шеи. Да и некуда. До сих пор не замужем. Но это смутное чувство на секунду. Она спускается в погреб, где бидоны с маслом, чтоб выкатить один на завтра, и руки у нее в этом деле – в масле.

Другие есть часовщики. Вот Ицик. Ведь он – фамилия его Жоржевский – собственно, не балагула, хотя встречался нам в этой роли. Наоборот, по профессии-то он часовщик. Ицик – уже все в доме давно пошли спать – сидит над своим столом и маленькой пергаментной рукой ковыряется в колесиках. И нельзя сказать, чтоб эта ночь, и слабый свет, и дождь, который стекает по смоленым стеклам, – все это наводило на него тоску, нет, нет, даже напротив. И храпенье толстой жены, которую зовут Софа, нет, оно не кажется ему, конечно, приятным, но и не противно ему. Оно не мешает ему собирать механизм, так как немножко режет глаза, он устал, надо на сегодня кончить.

С другой стороны, пожалуй, можно было бы ожидать чего-то противоположного. Может быть, он увлечен? Чем? Это-то понятно! События столь быстрые и страшные вообще для него как раз удобны. А что касается до остальных – «что? ничего! совершенно все равно», – даже так и надо. Не одна телега, а много вещей, вещи, все новые вещи собираются именно у него. Продают их и жадные молдаване, и пьяные, одетые в галифе из портьер, которые шьет им портной Куц, новоприбывшие в местечко, о которых уже довелось говорить. Эти понабрали из усадьбы и с хуторов. Да и сами хуторяне, те, у кого сохранилось, тащат в обмен на кукурузную муку, подсолнечное масло, а то и просто на вареную мамалыгу или брынзу и свое замечательное столовое серебро, и всякие пианино. Местное же крестьянство, поскольку дело к зиме, выйдя за порог и хмуро рассмотрев постаревшее и сморщенное дамское лицо (то Бжезинская: «Дочерей кормить надо», – то еще кто-нибудь), говорит: «Не треба». В конце концов, дамское лицо принимает Ицик, если не кто-нибудь другой, и покупает вещь. Конечно, очень, очень дешево.

И поделом. Да, впрочем, эмоциональные и тому подобные вопросы и не волнуют его. Нет, не ему, кому-нибудь другому мерещатся, может быть, разные давнишние, прошлые, но существенные дела, и рваные пейсы, и фамилии Воробейчик, Соловейчик. Он одно только прозрачно чувствует, что это все чужие люди. А жадность, естественная для каждого человека, – жадность, понятно, работает.

Вот таким образом он и поднимается со своего места, сложивши инструменты, чтобы идти на отдых, и если вы спросите, что же он чувствует сейчас, здесь, у себя дома, осенью, в этой черной ночной темноте, когда здесь-то слабый, но живой свет керосиновой лампы и быстро тикает несколько пар часов, то мы даже не знаем, что вам ответить на это. А сам он знает? Нет, он сам сейчас не думает об этом, не потому, чтоб он был так уж нечувствителен вообще, а просто потому, что он сейчас озабочен кое-какими гешефтами и подсчетами и по части часов, и по части очередной мебели и вещичек.

Псы. 1930-е. Б., графитный кар. 9,5x10,5

Но вот, как будто на помощь нам, нежданно и слегка его касается какое-то чувство. Какое? Вот это интересно знать. Да он пока еще сам не замечает какое. Потом минуты две он не может этого понять, так как переключается. Затем он начинает догадываться. Он совсем не знает, откуда бы этому взяться.

Так мы интересовались, что это такое? Теперь это довольно ясно – беспокойство, страх. Из этого видно, что он, конечно, отличается от тех, которые продают награбленное, – те все народ простой и чувств заранее не испытывают.