Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Я боялся признаться себе – мне делалось ее жалко; ах, я был бы рад, чтобы она развлеклась чем угодно.

Каждый раз, пуская меня, она долго спрашивала, кто это, – не открывала дверь сразу, а приоткрывала на цепочку, и оттуда из-за двери в меня вглядывался ее недоверчивый темный глаз, а потом, как будто признав меня, она улыбалась, на минутку возвращаясь к прежней легкости, но скоро опять о чем-то задумывалась. Я расспрашивал, но она никогда не отвечала толком. Видно было, что она чего-то ожидает и боится. Мне тоже стал передаваться этот страх.

Впустивши меня, она каждый раз быстро заглядывала вниз, на лестницу, – это была неосвещенная, всегда пустая лестница с ажурными чугунными проступами ступенек и такими же перилами, какие были одно время очень в моде, в девяностые примерно годы, – и торопливо запирала дверь.

Однажды она сказала:

– Сегодня ты посидишь здесь один. Надо постеречь квартиру.

– Разве ты уйдешь?

– Я-то, уйду? Нет, ненадолго, совсем ненадолго. Куда мне от тебя идти?

Я почему-то весь сжался именно от этой неприятной и не идущей ей робости. Я не привык к этому и не хочу привыкать. Зачем она говорит так?

– Почему ты говоришь так?! Что с тобой?

Она махнула рукой:

– Я буду с тобой. Я вернусь. Ты запрешь дверь. Запри и посиди тут. И никому не открывай. Даже не подходи к двери.

– А как же я тебя-то впущу?

– Меня? Но ведь меня-то именно и не надо…

– Что не надо?

Она запнулась. Некоторое время она сидела, как будто задумавшись, опустив голову на руки. Чтобы успокоить ее, я сказал шутливо:

– Ну хорошо, я буду стеречь твое добро.

Она оживилась и даже, рассмеявшись, подмигнула мне с таким видом, как будто мы понимаем друг друга. Она даже сделала движение рукой в сторону зеркального шкафа и сказала:

– Вот именно.

Но я, не обращая на это внимания, продолжал:

– А на стук я приоткрою – ведь тут есть цепочка. Если я увижу чужого, – кого-нибудь из твоих гостей, – скажу, что тебя нет дома и чтоб зашли в другой раз, а если это будешь ты, тогда…

– Нет, нет, ни за что! – перебила она. – Не надо.

– Чего не надо? – я раскрыл рот от удивления.

Но тут какая-то странная мысль промелькнула, словно независимо от меня, и я тихо спросил:

– Тебя?

Она подняла на меня глаза, слабо улыбнулась, как будто заискивая, – такой улыбки я никогда прежде у нее не видел, – и зашептала так же тихо:

– Меня… – но тут же запнулась и вскочила с места в сильной тревоге: – Мне пора, – и ушла.

Я стоял у двери, когда она быстро стучала каблуками по лестнице. В последнюю секунду мне страшно захотелось броситься за ней, сбежать вниз на улицу. Почему я не сообразил проводить ее? Нужно было запереть. Почему я отпустил ее одну, раз она чего-то боится? Как я мог? Но она всегда делала со мной, что хотела.

Пока я раздумывал, было уже поздно. Уже стук стал не слышен.

Меня так расстроило все это, что я забыл запереть за ней дверь.

В наступившей тишине я добрался до комнаты, где стоял зеркальный шкаф и диванчик. Мне стало очень тоскливо. Пусто, и за окном такая темная ночь. Да и в квартире ее было темновато. Я задумался о ее странном поведении и, по всей вероятности, просидел долго. Я очнулся от стука захлопнутой двери. Потом я услышал негромкие шаги. Я вскочил и вышел в коридор.

Там было не очень светло, и сперва нельзя было разобрать, кто вошел. Наконец я различил, что это невзрачная, почти по-нищенски одетая старуха. Она шла ко мне, но, кажется, не обращала на меня внимания. Когда я ее окликнул, она как будто заколебалась, но продолжала идти.

Я не мог в темноте разглядеть ее подробно, да и не очень старался. На ней была как будто какая-то шалька, скрепленная булавкой, и словно сверкнула голубая головка, которую, мне казалось, я где-то видел.

– Кого вам? – спросил я опять, досадуя на себя и не понимая, как это я не запер дверь. Она ничего не ответила и даже отмахнулась рукой, и, подойдя к сундуку, сдвинула с него прямо на пол несколько коробок и корзинок, подняла его крышку и нагнулась над ним. Меня все это не только удивило, но и странно рассердило, особенно ее жест.

– Чего вам здесь надо?! – повторил я, все более злясь. Я понимал, что уж слишком внезапно рассержен, и не мог объяснить себе такой злобы к этой нечаянно зашедшей сюда старухе. А она ко всему еще обернулась ко мне и улыбнулась, глядя на меня со снисходительной ласковостью и с таким видом, как будто что-то обо мне знала, в то время как я о ней не знал ничего.

– Вы не туда попали, – сказал я, еще сдерживаясь. А потом, прерываясь и захлебываясь, как это бывает в крайнем раздражении, крикнул:

– Ну, чего еще! Уходите отсюда!

Она повернула ко мне на мгновение голову, усмехнулась и продолжала вытаскивать из сундука какие-то вещи, плохо различимые в темноте. На минуту что-то заблестело – это были пайетки.

Озадаченный всем этим, я притом не мог сообразить, что мне показалось таким странным в ее улыбке. Вся эта несуразица окончательно вывела меня из себя. Я схватил стоящую у вешалки трость и довольно сильно ткнул ею старуху в круглую спину. Она покачнулась, мельком взглянула на меня и укоризненно покачала головой. В ту же секунду я сообразил, почему я так зол на нее, и понял, что она вызывает во мне непонятную щемящую жалость.

Тогда я, совсем взбесившись, – я уже не мог удержаться, – ударил ее, и сильно, второй раз. Стек, бывший у меня в руке, так и свистнул в воздухе. Она вскрикнула и сперва рухнула от неожиданности на руки в сундук, уцепившись за его края, и на секунду съежилась, как будто ожидая, что я ударю опять. Это привело меня в ужас. Меня всего сжало от жалости и боли. Я хотел броситься помочь ей, но удержался и совершенно не мог понять, что мне с ней и с собой делать. И вдруг почему-то вспомнил листья в воде, тот ночной трамвай и клетчатую сумку.

Но она уже справилась, поднялась и, повернувшись ко мне и все еще цепляясь за сундук, опять молча и укоризненно улыбнулась.

Тут я увидел и понял, чему я бессознательно удивлялся. Ее улыбка открыла прекрасные чистые белые мелкие зубы.

– Что это? Что это такое? – я попятился и вдруг жалобно закричал. Я несколько раз выкрикнул имя и сразу же услышал за спиной бегущие шаги. Это была она. Я обернулся к ней с облегчением и даже схватил было за руку, как будто ища у нее защиты. Но когда ее лицо приблизилось ко мне, я отшатнулся, не понимая, что с ней произошло.

Маски (Спящие). 1979. Б., тушь, перо. 56x76

Хотя она что-то быстро и взволнованно говорила, видимо, торопясь и желая объяснить мне, – я не слышал ни одного слова. Лицо ее было совсем близко от меня, и у нее были страшные развалившиеся черные зубы.