Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Дойдя до этого места, он усмехнулся и взглянул на Якова. Яков весь съежился и молчал. Человек, переведя глаза на письмо, продолжал:

– «Вы можете его… нашинковать и стушить с капустой, или засолить, или прокоптить и запечь в тесте. Обратите внимание на язык, может быть, вам придет охота сделать холодец из ножек или отбивные в сухарях. Во всяком случае, я уверен – что бы вы ни придумали, блюда будут выше похвал. Остаюсь глубоко уважающим вас и преданным вам Вальтером Фляйшем. P.S. Как ваше драгоценное здоровье? Не беспокоит ли вас сосед из черного дома?»

Человек опять ухмыльнулся. Потом он сказал:

– Ну, садись, малыш, я тебя подвезу.

Он стегнул мула и к вечеру довез Якова до самого его дома.

– Спасибо, – сказал Яков, сходя с повозки. – Прощайте.

– До свиданья, – ответил человек и поехал дальше.

Яков попал как раз на праздник. Родители ласкали и угощали его, но когда сошлось много детей и начались игры и танцы, Яков стоял у стены, озабоченный и задумчивый. Через три дня он должен был возвращаться к хозяину. Три дня прошли. Родители проводили Якова до леса, и он пошел.

Как только он остался один, он стал думать о черном домике и гадать, что там могло быть.

Пройдя половину дороги, он сошел в траву, вошел в чащу и пошел по лесу. Начинало темнеть. Он как будто узнавал знакомые места. Да, то одно, то другое дерево он уже видел. Вот под этим он пережидал дождь. Яков пошел быстрее, уже в темноте. Он решил спуститься в деревню ночью, пробраться к черному домику и только заглянуть в окно. Он весь горел от любопытства и нетерпения. Скоро он узнал ту поляну, где встретился с дровосеком. Но вокруг было темно. Он никак не мог найти спуска и все натыкался на кусты. Тогда он улегся под деревом и заснул.

Когда он проснулся, было светло. Он вскочил на ноги и огляделся. Перед ним была чаща. Ни спуска, ни деревни не было. Он ошибся. Яков пошел наудачу и пришел к дороге.

Когда он уже подходил к городу, он вдруг услышал из-за поворота дороги топот.

Через минуту оттуда выехала повозка, которую он сразу узнал. Худой человек, одетый в черное, кивнул ему и сказал насмешливо:

– Когда ты надумаешь еще раз, то сворачивай с дороги не вправо, а влево, если идешь из дому.

– Ничего не надумаю, – отвечал Яков смущенно. – Прощайте.

– До свиданья, – сказал человек.

Яков вернулся к хозяину.

8 декабря 1946

Двое (Флоренция). 1939. Б., тушь, перо. 20x14

Конечно, самое приятное – повторять то, что было. Лучше не упускать. Повторение не дается.

Помню только, что встретились мы первый раз вечером. Помню темноту. Темнота, как известно, сдвигает вещи – те, что освещены. Нам было прекрасно тесно. Тесный круг. Я хорошо чувствую, что почти сразу стало только вдвоем, – отдельно. Близко. И эта милая сладость – пожалуй, и все, что есть.

Да к тому же и трамвайное кольцо над рекой. Осенние листья в воде и маленький фанерный ларек с пустыми кружками – закусочная, уже пустая. Все это замыкало. Но почему она была там поздно – этого сам черт не поймет.

У нее была большая клетчатая сумка в руках. Она ожидала. Видимо, трамвая. А я вышел оттуда – пил пиво – и глядел на нее. Но издали и без надежды. Она сядет в трамвай, и ее не будет. Значит, она уже тогда сразу мне понравилась. И вот теперь мы вместе. Это было невероятно. Тогда ей было двадцать семь лет.

Только мне очень противно, что у нее всегда толчется народ. Но я и не к тому еще привык и готов был простить что угодно.

Я тогда был растерян и благодарил бы за каждое ласковое слово, да и без слов. За прикосновенье, за то, что она пускала к себе. Хоть просто посидеть, ее увидеть. А тут эта история – как настоящий сон. Мне это и теперь кажется невероятным.

Но при этом, наученный горьким опытом, я вел себя хитро – вовсе не показывал, что мне неприятно. Я даже несколько раз, – сперва, – удивлялся, что я это умею. Но скоро оказалось, что особых причин не только ревновать, а и просто беспокоиться – нет.

Правда, людей бывало много, и это злило меня, но они расходились. Все почти сразу. Все это были большей частью мужчины, и мне не известные. Она не знакомила меня. Все одного пошиба – с апломбом, с золотым зубом или в пенсне, с блестящей булавкой в галстухе или с чересчур эффектным перстнем на пальце, с монограммой. Я запомнил одну булавку, золотую, с маленькой отшлифованной, как будто стеклянной головкой. Радиотехники, эстрадники, баритоны, с франтовато зачесанными лысинами и сильным духом одеколона, – кто их разберет, какое-то дерьмо. Они любили играть в преферанс или рамс. Вечером – селедка. Выпив холодную рюмку, они отставляли палец, любуясь перстнем.

На первом же ужине я был обижен, когда мне пришлось заткнуться куда-то в угол, в то время как один из гостей, с большими залысинами и вылезшими манжетами – запонки слоновой кости, – был посажен в середине стола, и она не сводила с него глаз. Нежный голос, произносящий: «Вот этой колбаски».

Конечно, мне было и стыдно, но и не до того. Вместе с тем я решил, что недовольством не много возьмешь, и только смотрел с изумлением, как она улыбалась ему, открывая свои беленькие зубы. У нее были белые, ровненькие зубы с каким-то молочным налетом, как бывает у маленьких детей. Я каждый раз повторял: частенькие и чистенькие.

Какое же удивление могло что-нибудь сделать? Я был согласен на все, не мог поверить, что мы будем вместе, будем одни и что тесный круг повторится. Каждый раз это было как какое-то чудо. Но мне было мало. Мне хотелось всего: и осенних листьев в воде, и уходящего ночного трамвая (беспокойная тоска – вот она уедет), и клетчатой сумки в худеньких руках. А днем, только я не видел ее, меня смущало недоверие, как во сне, когда видишь самую близкую сонную близость, а верить – вполне не веришь. Я и не хотел всего – мне так казалось, – я только хотел еще на десять минут – в углу – держать ее руки.

Кстати, она часто выпутывалась и убегала. И все к гостям. Надо еще сказать, что она очень любила вещи.

Через несколько дней я, как это бывало не раз, сбежал от карт и от их разговоров в проходную комнату, узкую, с одним окном. Я даже не зажигал света. Остановившись у окна, я уставился на улицу. Довольно узкая улица, где она жила, кое-где даже поросшая травой, была в это время темной. Только два-три окна освещены.

Внизу витрина парикмахерской, горевшая, видимо, всю ночь. Над нею, почти напротив моего, – окно какой-то квартиры, которое я уже несколько минут, не отрываясь, рассматривал, так как все было хорошо видно.

Ничего особенного, впрочем, не было. Даже странно, почему я так уставился туда.

Правда, я был растревожен, минутами внезапно счастлив, изумленно счастлив, и вместе с тем раздосадован, обижен и просто задумался.