Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том первый

Парчевский взял бумажку, густо исписанную на одной стороне химическим карандашом — неровными, ломаными печатными буквами:

«Братья! Воля есть честь и слава за ние нужно стоять крепко. Я стою: вы подпишитесь внизу. Староста наш пьянствует, священник конокрад. Начальник Варты идет к ним влад. Ой, не пьется тее пыво, а мы будем пыть, не дамо тим вражим нимцям на вкраини жить. Ходим батько Отамане у Камъянець у недилю, та надинем вражим нимцям катулочку билу. Ни не билу, а червону, ходим погуляем та в пригоди свого батька старого згадаем (Шевченка). Подписал народный человек, 30 сентября 1918 р. Я извеняюсь, что плохо писал вночи, а огню не було, когда-нибудь напишу получше. Расписался Я ветер».

— Ужас! Ужас! Какой ужас! — простонала Антонина Полубатченко, стоя в пролетке и заглядывая через плечо Парчевского. — Вы поглядите, как он калечит наш бедный прекрасный украинский язык! Так можно сделать только с умыслом, чтобы вызвать презрение и насмешку. Я уверена, что это кто-то нарочно. Наши быдловские селяне говорят чудесным чистым языком! Это какой-то бродяга большевик!

— Да где там! — махнул рукой староста. — Наш это сучий сын, голодранец, старого Моголчука сынок: по письму видать, да и карандаш все здесь признали. Уже ходили к нему десятские — удрал, в лес куда-то подался. Этакое чертово семя! Отца сейчас сечь будем. Может, дадите ваших казаков пару — шомполом оно покрепче припечет.

Антонина Полубатченко сердито передернула плечами и отвернулась.

— Собирайте народ! — крикнул Головатько. — Сход устраивать будем!

Староста поскреб затылок и надел шапку. Дядьки сплюнули и полезли за кисетами.

— Не придут люди, — потупился староста, дергая свою черную окладистую бороду, — где ж вы видели, чтоб пришли? После такой секуции? Нет!.. А какое дело, прошу прощения, — он снова скинул шапку и поклонился, — к нашему сходу будет?

Головатько сердито топнул ногой.

— Тебе отлично известно было еще загодя! От уездного старосты еще когда прислали тебе универсал!

Староста отступил на шаг и заторопился:

— Ага! Так-так! Значит, вы, то есть, выходит, насчет того… а как же, а как же!..

— Скликай сюда народ немедленно!

Староста помялся, потом пошел было, но снова остановился. Дядьки тоже топтались на месте.

— Прошу прощения, но, — осмелился наконец староста, — но надо полагать… не придут, которые, значит, то есть голытьба… Разве что почтенные хозяева, те, известно, надо полагать… А потом те, что погорели утром… Известно — не придут…

— Зови, кто придет, — совсем вышел из себя Головатько.

Староста с дядьками поскорей метнулись прочь.

Парчевский уже был в сборной. Казаки выносили стол и скамьи на площадь перед крыльцом управы. Парчевский сел на обшарпанный, залитый чернилами стол и закурил. В грязное стекло, надоедливо жужжа, билась большая осенняя муха. Было скучно и тоскливо. Запах гари доносился и сюда.

— Не вовремя мы приехали! — сказал, входя, Головатько и швырнул новенький желтый австрийский портфель на скамью. — Хотя бы один черт предупредил об этой карательной экспедиции. Вы, пане старшина, того-этого, должны были бы знать о таких вещах!

Парчевский пожал плечами и отвернулся. Немцы ведь ему не докладывают о своих планах. И вообще его дело — военное: о политическом положении в уезде уважаемый агитатор мог бы получить информацию у начальника варты. Его, военного коменданта, это не касается.

— Вот если сход в ответ на призывы агитаторов начнет агитаторов бить, — со скучающей улыбкой заметил Парчевский, — тогда я со своими казаками встану на защиту жизни и неприкосновенности полномочных общественных представителей.

Головатько вспыхнул, стукнул кулаком по столу, но передумал и ничего не сказал. Он только несколько раз пробежал взад и вперед по комнате, злобно и раздражительно дергая вниз свои усики. Наконец он остановился перед Полубатченко, которая сидела, мрачно нахмурившись, в углу.

— Я полагаю, — злобно зашипел он, — мне придется выступать одному! То, что вы дочка Полубатченко, что вас здесь знают, того-этого, мы раньше считали, — нам на руку. Но теперь, когда из-за вашего отца сожгли и разорили село, даже если погорели и одни голодранцы, — теперь это для нас ни в коем случае не на пользу, а, того-этого, только… во вред делу! Вы выступать не будете!

— Наоборот! — так же злобно ответила Полубатченко. — Я буду выступать!

— Позвольте! — брызжа слюной крикнул Головатько. — Однако же, того-этого…

Парчевский вышел на крыльцо. На небольшой площади перед управой собралось уже человек двадцать детворы. Приплелись также двое калек, сели под плетнем впереди всех и выставили перед собой свои культяпки. Увидев Парчевского, они затянули в два голоса: «Подайте — не минайте»… Парчевский приказал бунчужному следить за порядком, а сам завернул за угол хаты, в садик. Он прошел в самый конец, туда, где развесистые яблони склонили ветви под большие шатры старых верб, росших вдоль плетня, и присел на пень. Щегольские сапоги были измазаны глиной, и, вынув из ножен шашку, он кончиком стал отчищать ранты.

По предварительной наметке уездного старосты Парчевский должен был вернуться из Быдловки не менее чем с двадцатью преданными его светлости пану гетману «охочекомонными» [23] Добровольцами, экипированными за свой счет. казаками для уездного «куреня хлеборобов». Казаков полагалось брать не моложе семнадцати, не старше сорока лет, в собственной исправной воинского образца одежде, на собственных сытых лошадях, с запасом харчей на три дня. Они должны были быть «щирыми украинцами, сознательно относящимися к интересам украинской самостийной державы и к необходимости защиты святых принципов собственности и порядка». Имущественный ценз для вступления в ряды «охочекомонников» был установлен в две десятины.

Дела немецкой армии на западном фронте шли все хуже. Неофициально распространялись также слухи о каких-то волнениях в самой Германии и в дружественной ей Австро-Венгрии. Официально поддерживалась версия об «увеличении прерогатив украинской независимой государственности в связи с окончательным искоренением большевистского духа». Словом, немцы пошли уже на то, что разрешили гетману формировать свою армию из «надежных» и «верных державе» зажиточных элементов, в помощь германским и австро-венгерским оккупационным частям.

Был ли щирым, сознательным, надежным и верным державе зажиточным элементом он, выгнанный с волчьим билетом из гимназии, кавалер четырех орденов святого Георгия, трижды раненный за веру, царя и отечество, сын машиниста Парчевского, Парчевский Вацлав?

За плетнем начиналось поле — серый, вытоптанный выгон, рыжая подгнившая стерня, большой клин пырея и бурьяна. Пора, ой пора уже поднимать эту залежь! Этой осенью плуг не пахал земли под озимые. Ветер донес из-за леса отзвук далекого паровозного гудка. Прошел поезд на Волочисск. Весьма возможно, что вел его отец Парчевского: утром мать собирала ему сундучок. Перед выездом отец всегда долго сопел и бормотал проклятия, а вернувшись, выгонял всех женщин в соседнюю комнату и, оставшись с сыном наедине, долго, свирепо и непристойно проклинал его четырех георгиев. Он был машинист второго класса и водил товарные маршруты к границе — хлеб, сахар, скот, а теперь уже пошли станки с заводов, железный лом, медные водопроводные краны, приводные ремни. Не уходило товарного маршрута и без трех-четырех вагонов «живого груза» — высланных в лагери и шахты.