Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том первый

И от одной мысли о том, что есть на свете Советская Россия, великий русский советский народ, сразу становилось радостно, спокойно, рождалась вера. Что ж, если подпольного большевистского комитета не найти, приходится пока действовать по своему разумению.

И решение приняли тут же. Разлагать и дальше армию оккупантов. Это в первую очередь. Прокламации писать самим — от руки — и подбрасывать австрийским солдатам. Про Советскую Россию, про войну войне, про — «Солдат! Поверни штык против своих генералов!», «Мир хижинам, война дворцам!»

В самый разгар яростных споров о лозунгах для прокламаций вдруг из-за забора позади них раздался гневный женский крик:

— Ах, висельники, лоботрясы, сопляки!

За забором, на увитой виноградом веранде машиниста Кросса стояла жена его, Катрина мать. Рукава засучены, руки мокрые — она чем-то занималась по хозяйству, может быть, стирала. Она грозила кулаком сюда, через забор, компании, собравшейся под яблоней.

— Шушукаетесь все! Снова что-то затеваете! Погибели на вас, хулиганов, нету! А девчонку зачем с пути сводите? Свели уже одну! — Она заплакала, утираясь локтем. — Ты чья такая? — закричала она. — Сейчас же говори! Я к твоему отцу сама побегу! Пусть задерет тебе юбчонку и всыплет!

Одуванчик заерзала на траве, поглядывая, как бы ей потихоньку исчезнуть.

— Ну? Кому я говорю? Убирайся сейчас же отсюда, паскудница! А то как возьмусь… — Она сделала шаг по направлению к забору.

— Правда, хлопцы! — Стах засуетился. — А ну, беги, Одуванчик! Она такая, что… да и к Зилову в лес тебе уже пора…

Из-под повети вышел старик Кульчицкий поглядеть, что за крик. С соседкой он был не в ладах из-за поросят, подрывавших ему яблони.

— Пани Кросс! — крикнул он. — А вам что до того, что у меня во дворе делается? Может, вы еще ко мне в дом порядки наводить придете? А какое такое, хотел бы я знать, право…

Но Катрина мать уже сбежала с крыльца к самому забору. Она припала к замшелым доскам и зашептала сквозь щель быстро-быстро, всхлипывая и заикаясь:

— Хлопчики! Милые мои хлопчики! Дорогие вы мои деточки! Бейте вы немца проклятого! Отплатите за мою Катрусеньку!..

Надо было смываться.

Ребята встали и пошли к воротам, крикнув и Кашина. Одуванчик вскочила и побежала первая. Она шмыгнула в калитку в тот самый момент, когда калитка отворилась и во двор ступил Бронька Кульчицкий.

— Кто? Пардон! Алле-пассе! — посторонился он. — Это еще что за Пьеретта? Братец Станислав Казимирович! Не даму ли вашего сердца спугнул мой несвоевременный приход? Ату, тю-тю-тю, держи, лови, хватай, перенимай! — затопал он ногами вслед девушке, бегом кинувшейся в переулок. — Здорово, Шая и вся шайка! Мама! — крикнул он. — Золотарь во дворе, прячьте молоко в погреб, а то скиснет! Пшепрошем, пардон, еншульдиген зи, куда же это вас смело? Предложение — очко под открытым небом. У батька вымантачим кварту сидра? Лафа!

— Некогда, понимаешь, — смущенно извинился Шая. — Я ведь к тебе и приходил. Но уже скоро семь, а пропуска у меня после семи ходить, ты же знаешь, нету. — Он на ходу пожал руку Броньке и юркнул в калитку.

Шая вышел на полотно и ускорил шаг. Было уже больше семи. Попадать на ночь в австрийскую комендатуру никак не хотелось. Пустынную территорию перед вокзалом Шая пересек почти бегом. Вокзал стоял тихий, перроны были пусты. Пассажирские уже прошли, курьерские будут около полуночи. Слева от переезда, у воинской рампы, выстроились длинные эшелоны. Ветер доносил оттуда запах навоза и гнилой соломы. Ревели коровы, хрюкали свиньи, мекала овца. Это формировались транспорты со скотом для Германии.

Улицы города тоже уже опустели, в лавках с грохотом опускались шторы. По мостовой расхаживали патрули, давая длинные пронзительные свистки. Пиркес проскользнул к себе во двор прямо перед носом патруля, уже готового его задержать.

В комнате у Шаи стоял сумрак.

Убогая была Шаина комната. Кровать, напротив нее продавленный диван — верблюд, как прозвали его в гимназические времена, на стене портрет грустной черноволосой женщины — Шаиной матери. На другой стене — длинный черный футляр…

Шая подошел и коснулся футляра пальцем. Может быть, сыграть сейчас Бетховена? Ведь это уже решено: на вступительных экзаменах в консерваторию он сыграет непременно Бетховена. Советская Россия существует. Значит, будет и Советская Украина. В первую же советскую консерваторию, в Киеве или в Одессе, Шая пойдет экзаменоваться. Интересно, есть ли уже в Москве советская консерватория? Ну конечно. Раз диктатура пролетариата — все принадлежит народу. Земля, заводы, культура и искусство. Вся жизнь!.. Шаю вдруг обдало жаром. Диктатура пролетариата. Мажор… форте… патетическая симфония… Да, да — он, Шая Пиркес, создаст сейчас такой опус: диктатура пролетариата!.. Он поспешно схватил футляр и вытащил скрипку. Смычок был уже в правой руке.

В дверь за спиной кто-то постучал, тихо и робко.

— Да! — опустил Шая скрипку.

Дверь отворилась, и на пороге показался юноша, неизвестный юноша в потрепанной солдатской шинели с поднятым воротником. На голове папаха, надвинутая на самые брови.

— Что такое? — спросил Шая. — В чем дело? — Юноша был какой-то странный, глаза его под папахой так и бегали…

— Шпрехен зи дойч? — прошептал юноша и прикрыл за собой дверь. — Зинд зи Пиркес Шая?

— Йя, — растерялся Шая. — Йяволь. Их шпрехе. Их бин Шая Пиркес…

— Их бин Ганс Бруне… О майн готт! Зольдат дес… найн, найн, их бин айн штудент… фон Кенигсберг… айн филолог…

Он весь дрожал, губы его посинели. Шая дал ему выпить воды, усадил и предложил папиросу.

Студент Ганс Бруне наконец успокоился и заговорил. Он пришел к Шае, так как больше идти ему было некуда. И он просит коллегу Пиркеса его извинить, если он причинит ему этим неприятности. Но адрес Пиркеса ему дали Шаины товарищи, коллеги, украинские студенты, с которыми он имел счастливый случай познакомиться в поезде, Николяс Макар и Крисанф Сербин. Ганс Бруне выразил свое удовольствие по поводу того, что он имеет честь, хотя и при таких злосчастных обстоятельствах, познакомиться с коллегой Пиркесом. А злосчастные обстоятельства заключаются в том, что если кто-нибудь проследил, как он сюда вошел, то коллеге Пиркесу — он, Ганс Бруне, никогда бы себе этого не простил — может грозить беда. Дело в том, что Ганс Бруне уже полтора года не студент, а солдат и вольноопределяющийся императорской армии пятого драгунского полка, третьего эскадрона. Но в данный момент он, Ганс Бруне, уже и не солдат императорской армии, он — дезертир. Да, да, и пусть коллега Пиркес прямо укажет ему на дверь и прогонит прочь, если боится ответственности за укрывательство дезертира. И тогда студент-филолог Ганс Бруне пойдет в комендатуру и сдастся — пусть его расстреляют завтра на рассвете.