Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том первый

— Чего вы так волнуетесь? — пожала плечами Мирель.

Макар и Жаворонок смущенно переглянулись.

— Что за глупости! — прокашлялся Макар. — Ну, разумеется… и вообще…

— Еще бы! Что за глупости… — промямлил так же неловко и Жаворонок.

Однако они тут же подумали, что волнение и угрозы Пиркеса не лишены оснований. Ребята, конечно, станут всякое говорить. Ну, разве удержишь Броньку Кульчицкого или того же Воропаева? Только вряд ли, чтоб Пиркес проломил голову и выбил зубы Воропаеву. Воропаев-то куда сильнее…

Чтоб как-нибудь заполнить неловкую паузу, Макар еще раз откашлялся и обратился к девушке:

— А вообще, какую вы хотите найти… работу? Вы имеете какую-нибудь профессию? Вы сестра милосердия?

— Нет, я не имею профессии.

Пиркес схватил футляр, раскрыл его, достал скрипку, коснулся струны, потом опять уложил скрипку в футляр и футляр повесил на стену. Он снова закружил по комнате, то краснея, то бледнея.

— Пиркес, — сказала Мирель, — вам же надо идти на урок и на репетицию.

Пиркес подпрыгнул, схватил фуражку с гвоздя, натянул ее на голову и, не сказав ни слова, выскочил за дверь.

— Какой-то он… ненормальный!.. — пожала плечами Мирель и вдруг весело, звонко, совсем по-детски расхохоталась.

Макар сразу потерял к девушке интерес. Она так весело смеется. Значит… Макар потянулся за книжкой, которую, придя, положил на стол.

Но книжку перехватила Мирель. Она вдруг соскочила на пол, сделала два коротеньких танцевальных па и, оказавшись у стола как раз когда Макар потянулся за книжкой, успела ее открыть.

— «Эммануил Кант», — прочитала она. — Это директор вашей гимназии? О, он, видно, очень умный, если пишет такие толстые книжки.

Тут Мирель заметила неотрывный, очарованный, завороженный взгляд Жаворонка. Она снова засмеялась и вдруг стукнула Жаворонка книжкой по голове.

— Агу-агу-агусеньки! — пропела она, наклонившись и вытянув губы трубочкой, как малому ребенку.

Жаворонок покраснел. Даже слезы заблестели на глазах.

А впрочем, возможно, что слезы показались и по другой причине. Мирель здорово-таки бахнула его «Эммануилом Кантом» по голове.

Вслед за Аркадием Петровичем и другие наши педагоги занялись деятельностью «на оборону».

Инспектор, как латинист-словесник, то есть преподаватель русского языка и литературы в четырех старших классах, решил прежде всего организовать цикл литературных рефератов — на темы высокие и прекрасные, которые содействовали бы воспитанию в гимназистах «любви к отечеству и народной гордости». Писать и читать рефераты должны были сами гимназисты, наиболее способные к словесности.

Первый реферат читал Репетюк. Оппонентами Богуславский назначил Воропаева и Хавчака. Выступать в дебатах имел право каждый.

Мы были возбуждены. Реферат! Оппоненты! Дебаты! Самые эти слова чего-нибудь да стоили.

Мы впервые слышали их. Они звучали так, что не могли не внушать почтения. Это были слова уже совершенно взрослые. В тот вечер, на который был назначен реферат, наш небольшой актовый зал ломился от публики. Четыре старших класса явились в полном составе. Педагоги надели мундиры. Директор — треуголку.

Фу, черт, это было просто необыкновенно!

Но это было не только необыкновенно, это было к тому же неправдоподобно! Тема реферата — «Русская женщина и война». Вы понимаете? Мало того, что «война», так еще и женщина. Особы иного, находящегося под запретом для ученика среднего учебного заведения, пола!..

Репетюк заметно волновался. Еще бы не волноваться! Педагоги, родительский комитет, даже сам почетный попечитель гимназии, богатейший помещик граф Гейден — сидят в первых рядах, в парадных мундирах, белых перчатках, и бороды их пахнут фиксатуаром. Репетюк вышел на кафедру бледный, и кончики его пальцев дрожали, когда он перебирал странички своего реферата. На висках у него выступил пот. Но складка — складка на новых брюках-клеш — была совершенно безупречна. Она начиналась где-то под курткою и ниспадала вниз ровной, точно перпендикулярной к площади пола линией. Репетюк поправил пенсне. Оно блеснуло стеклышками и золотом оправы в сиянии канделябров. Потом Репетюк пригладил волосы и кашлянул. В зале стояла такая тишина, какая вообще немыслима в гимназии.

— Господа! — громко произнес Репетюк. Голос его слегка вибрировал. — Знаете ли вы русскую женщину?..

Он остановился, словно ожидая ответа. Фу ты черт, это было смешно! Мы почувствовали себя неловко. Что за дурацкий вопрос, в самом деле? Конечно же, женщины — русской ли, французской — мы не знаем. Гимназистам же запрещено встречаться с женщинами «вне присутствия родителей или лиц, особо их заменяющих».

— Любите ли вы ее?..

— Что? Любим? Кого? Женщину? Нас бросило в жар. Разве ж можно об этом спрашивать?.. Глухой шелест прокатился по залу. Как он отважился? Завтра его, наверное, выгонят…

Репетюк еще раз поправил пенсне. Лицо его оставалось все так же бледно, холодно и серьезно.

— Я позволю себе утверждать, что вы ее знаете, что вы ее горячо любите… Ведь это ваша мать… Ведь это ваша сестра…

Мы прямо ахнули. Ну и сукин же сын! Почетный попечитель граф Гейден поднял руки в белых перчатках и вдруг захлопал ладонью о ладонь. Ах, значит, можно даже хлопать, как в театре? Красота! Мы зааплодировали и заревели:

— Браво!

— Бис! Би-и-и-ис! — подхватили камчадалы.

Репетюк улыбнулся. Лицо его уже приняло нормальный, розовый цвет. Складка на брюках казалась натянутой струной.

Директор встал и махнул рукой. Рукоплескания, «браво» и «бис» прервались мгновенно, даже без отзвука.

— Господа, — прогнусавил директор. — Прошу не забывать, что вы отнюдь не в театре. Попрошу выражать свои восторги в пределах приличия, без присущих театральной галерке выкриков… Засим, — он повернулся к Репетюку, — прошу продолжать.

Репетюк заговорил ровным и звонким голосом. Цитаты из великих писателей так и сыпались с его уст Тургенев, Достоевский, Гончаров, Пушкин, Карамзин Три четверти реферата написали за Репетюка именно они. Репетюк приводил отрывки прозы, разыгрывал драматические диалоги, декламировал поэмы. Русская женщина! Выходит, мы и в самом деле ее знали. Не только мать и сестру. Бедная Лиза, Татьяна Ларина, Соня Мармеладова, Настасья Филипповна, Аглая, Лиза, Вера и Марфенька, Мария Кочубей… Правильно. Всех их мы знали. Правда, были это вроде бы и не совсем настоящие женщины. Не живые, а только написанные. К тому же — придуманные. Может быть, их на самом деле и не было совсем и не могло быть. Но…

Мы слушали Репетюка затаив дыханье, как никогда не слушали преподавателя ни на одном гимназическом уроке. Он рисовал русскую женщину в образе захватывающем, но кротком и нежном. Она может уничтожить вас, сжечь огнем своего чувства. Но готова вас и обожать, способна на высокую, прекрасную жертву. Вот Вера из романа «Обрыв», вот Лиза из романа «Дворянское гнездо». Но разве на жертву русская женщина способна только во имя личных чувств? Нет! Репетюк утверждал обратное. Русская женщина жертвует собой во имя общества и общего блага. Во имя идеи. Во имя родины. Во имя человечества. Она с радостью пойдет за них на муки и страдания! Разве не посылает жена мужа на войну? Разве не стыдит сестра брата, что тот до сих пор не пошел защищать цивилизацию от варвара шваба. Разве мать, осеняя сына крестом, не благословляет его на подвиг, на бой?..