Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Ну, сестричка, теперича угости раба божьего Евдокима рюмашкой за мое старание. Веришь, так я исстрадался по ней, по разлюбезной, что дальше терпеть нету моих силов! А в кармане, как завсегда, пусто. Выручи, сестренка! Да, на мое счастье, и Василия нету дома, сам видел, как он куда-то умчался на легковике.

— Пойдем, Евдоша, в хату.

— Василий-то куда умчался?

— В школу, директор увез.

— Поучать школяров? На это он мастак.

— Обедал ли ты сегодня? — спросила Анна.

— Не довелось, — чистосердечно признался Евдоким, переступая порог. — Аннушка, сестричка, женщина ты сердечная, завсегда меня жалеешь, не то что братень. Тот без поучений и без выговоров не может. Жизнюшку меряет на свой аршин, до чужой души делов ему нету.

— Напрасно так судишь о брате. Василий завсегда добра тебе желал. — Анна нарезала ломтиками сало, поставила на стол соленые огурцы, графин с водкой, рюмку. — Хочешь, угощу борщом?

— Подавай все, что есть!

— Беда, Евдоша, в том, что сам ты живешь непутевой жизнью, без людей. — Анна принесла буханку хлеба. — А без людей, одному, жить нельзя. Негоже.

— А кто меня бирюком изделал? Кто от людей отрешил?

— Кто-кто? Сам во всем повинен. И пора набраться ума и понять…

— Что понять? Досказывай! — перебил Евдоким, сурово сдвинув клочковатые брови. — Не маленький, понимаю. Жизня моя давно уже шаганула с рельсов и пошла вилять. Вот и качусь сам по себе… Да что об этом толковать! Налей мне рюмку, поднеси. Веришь, сестричка, выпью — и на душе враз полегчает.

— Чего тебе подносить-то? Сам наливай и сам угощайся.

Евдоким протянул к рюмке руку, и она вдруг мелко дрогнула. Смело взял графин, осмотрел его со всех сторон, глазами измеряя, много ли в нем водки. Налил полную рюмку, боялся, что рука снова задрожит. Нет, не дрогнула. Жадно выпил, не закусывая, кулаком вытер волосатый рот, крякнул и посмотрел на Анну заслезившимися и сразу подобревшими глазами.

— Да ты садись к столу.

— Могу, могу… А братень все еще днюет и ночует в степи?

— Евдоким, хоть бы бороду малость подровнял, — не отвечая Евдокиму, сказала Анна. — Оброс, как леший, противно смотреть! Тобою только детишек пугать. И как тебя Варя еще терпит, такого черта косматого?

— Варя на мою бороду не глядит.

— Подстриги, будь человеком.

— Сестричка, налью-ка вторую, — Евдоким наполнил рюмку, выпил и принялся за борщ. — За подстрижку надо платить. А мое положение нынче такое, что платить мне нечем, а жить надурняка совесть не позволяет. Я ее, совесть, хочу придушить, чтоб не мешала, и не могу, силов моих нету. И все меня попрекают, вот и ты… Все! А за что? В чем я виноват перед людьми?

В чем же повинен Евдоким Беглов перед людьми? И почему жизнь у него была тяжелая, безрадостная?

«Как дождевая туча, бывает, обходит изнывающее от засухи поле, так и моя планида обошла меня где-то стороной, — как-то, подвыпив, говорил он Варе. — Заплуталось, Варюха, мое счастье в непролазных дебрях, и вся моя жизнюшка пошла наперекос. Потому-то и липнут ко мне, как репейники к приблудной собаке, всякие беды, и нахожусь я с ними завсегда в обнимку»…

Двадцатилетним парнем Евдоким женился на станичной красавице Ольге, дочери богатого казака Канунникова. К весне получил надел распашной земли, а на краю станицы — плац для подворья, и к лету с помощью всесильного тестя построил хату под черепичной крышей — три комнаты и сенцы. Рядом выросли навес и сарайчик. Канунников не поскупился и в приданое дочери выделил пару бычков-неучей, старого мерина, бричку, двухлемешный плуг и дисковую сеялку. Осенью у проезжих цыган Канунников за бесценок купил для зятя двух жеребят-двухлеток, и Евдоким вырастил из них добрых коней. Бывало, проедет верхом по станице то на одном красавце, то на другом, и все смотрят, остановившись, на молодого хозяина с завистью. Не зная ни сна, ни отдыха, Евдоким словно бы врос в землю и за хозяйство взялся так горячо, что соседи, встречаясь с Максимом Бегловым, говорили:

— Максим Савельевич, ну и славный у тебя старшой, настоящий земледелец, казак из казаков! И как оно в жизни бывает, Максим? Сам ты мастер по кузнечному делу и по технике, твой младший, Василий, тоже приноровился к железу, от отца не отстает, а Евдоким только что отделился, а уже так прилип к землице, что никакой силой его не оторвать. Этот быстро войдет в богатство, с годами, чего доброго, и тестя обскакает. И пойдет молва: кто в Холмогорской самый богатый казак? Известно, Евдоким Беглов! И в кого, скажи, уродился, такой старательный?

— Наверное, в свою мать, — отвечал старый Беглов. — Мать у него до работы сильно злая…

Ни разбогатеть, ни пожить так, как ему мечталось, Евдокиму не довелось: наступила весна памятного двадцать девятого. В коммуну, созданную его отцом, Евдоким не вступал, медлил, тянул, приглядывался, думал переждать и как-то незаметно отсидеться на краю станицы, в своей хате. Канунников в том же году был раскулачен и выслан. Обливаясь слезами, Ольга бежала по заснеженной дороге следом за бричкой, на которой увозили из станицы ее родителей. Озябшая, она ночью еле доплелась от железнодорожного разъезда до своей хаты. Упала не раздеваясь на кровать, дрожа, как в лихорадке, и утром уже не могла подняться. Евдоким присел к кровати. Положил на ее сухой, горячий лоб ладонь, сказал:

— Оля, что ты так притихла? И меня уже не узнаешь.

— Давит вот тут… Умру я, Евдоша…

— Да ты что, Оля?

Ольга проболела с месяц и умерла. После ее похорон Евдоким отвел на общую конюшню быков, мерина и молодых любимых коней, а на общий двор отвез бричку, плуг, сеялку. В свою хату не вернулся. Видели его то на одном краю станицы, то на другом. Как-то перед вечером зашел к отцу.

— Чего, сыну, шаблаешься по станице? Погляди, что делается в степи, на общем клине, сколько там люда.

— Пропади он пропадом, тот общий клип! Хожу как выхолощенный, и в душе, и за душой пусто. Как жить буду?

— Иди к людям, к обществу. Одному зараз не прожить.

Не послушался отца, не пошел Евдоким в степь, к людям. До зимы чего-то поджидал, о чем-то раздумывал. И когда в декабре над Холмогорской разразилась метель, Евдоким под покровом остуженной ночи увел из общей конюшни своих молодых коней. На рассвете, миновав Усть-Джегутинскую, он свернул с дороги в лесок и там скоротал день. Ночью направился в верховье Кубани. Слышал, что в Эльбрусском ущелье уже собрались такие же обиженные, как и он. Начинало светать, когда он въехал в ущелье. Каменистая дорога сузилась, вдали, на фоне отвесной скалы, маячили два всадника в остроплечих горских бурках. Они преградили Евдокиму путь, держа наизготове винтовки. Не спросив, кто он и как сюда попал, всадники отобрали коней, а Евдокиму завязали башлыком глаза и, подталкивая прикладом, отвели в пещеру. Когда сняли с глаз башлык, Евдоким увидел мужчину в кубанке и в черкеске с белевшими через всю грудь газырями. Сабля свисала чуть ли не до земли, и, когда он проходил по пещере, она цеплялась о сапог и звякала.