Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

Никита не смотрел ни на лиловую папаху на солнце, ни на свежие, росистые зеленя. Понурив голову и заложив руки за спину, он не спеша мерил шаги — торопиться-то некуда! — и думал все о том же: что же дальше? Вот он снова топчет землю, идет и идет. А куда? И зачем? «Ежели рассудить по правде, живет Никита Андронов на белом свете или не живет — все едино, — думал он, замедлив шаги. — Может, оно было бы и лучше, ежели б я вовсе не родился? Не было бы Никиты — и все тут. Все есть, а Никиты нет»… А то вот наступил новый день, а ему, хочешь не хочешь, надобно его как-то прожить, где-то проскитаться, чтоб не встречаться ни с батьком, ни с матерью. А завтра начнется новый день, такой же, как и сегодня, и опять шагай, Никита, мимо чужих огородов, как приблудная собака, и опять так же, как и сегодня, встанет над Кубанью солнце, закроет его туча-папаха, ляжет на зеленя холодок, а с гор повеет прохладой… И наступит еще день… А что потом? Сколько же еще будет их, новых дней? Должен же быть конец?

В станице никто не знал о том, что Никита каждый день, хоть издали, хоть мельком, а все же видел свое осиротевшее подворье, черное и все еще вонявшее гарью. Он двигался к нему, точно подталкиваемый в спину ветром, то медленно, нехотя, то ускоряя шаги. За все время лишь один раз, поздним вечером, подошел к дому с улицы, а все остальные разы являлся со стороны огорода: не хотел, чтобы видели беструдодневцы. Обычно останавливался возле той канавы, где он упал и чуть было не сломал ногу, когда поджег двор и бежал к Кубани. Вдали был виден висевший на тросах мост через Кубань, а вот под ногами и та дорожка в траве, по которой он бежал к мосту. Вдоль канавы росла гледичия. Кажется, недавно Никита посадил два ряда ее тощих веточек, а теперь они уже стояли ветвистыми деревьями, у сыпанные острыми иглами. Никита прислонился к колючему стволу, и отсюда, как из засады, ему хорошо были видны и развешанное на веревках белье, — казалось, вот сейчас выйдет из дома Клава и начнет снимать уже высохшие рубашки, простыни; видел высокие, полыхавшие на солнце окна и то, что осталось от крольчатника и курятника, — на светлом фоне висевшего белья угрюмо горбатилась черная, прибитая дождями зола и торчали обуглившиеся столбы. Видел Никита и знакомое крылечко, обращенное к востоку, только теперь оно было с черным, как шрам на лбу, обгоревшим карнизом; видел ту же веранду с выбитыми, пустыми глазницами окон — постарались пожарники. Был бы дома хозяин, он давно убрал бы золу, расчистил бы двор, вставил бы новые стекла, починил бы крылечко. Квартиранты люди пришлые, они не знают, что такое свой дом, им ни до чего нету дела. А хозяин прятался, как воришка, за деревьями, поглядывал со стороны и войти в свой дом не решался. Да и не хотелось ему входить, не желал Никита встречаться ни с братом Иваном, ни с его женой Валентиной.

Глядя на свое подворье издали, Никита каждый раз ловил себя на мысли: почему же в душе у него не чувствовалось ни боли, ни жалости, ни злости, ни той, прежней, так ему хорошо знакомой радости? Как же он мог смотреть теперь спокойно и безучастно, как на что-то чужое, впервые им увиденное, на все то, что еще вчера составляло для него наиглавнейший смысл жизни, что волновало, заставляло поздно ложиться спать и рано вставать, с чем он сроднился и без чего не мог жить. И он пришел к выводу: на свете жили два Никиты — первый и второй. Тот, первый Никита Андронов, кто так сильно любил поговорку «Своя рубашка ближе к телу», кто построил эту домашность, поставил тесовый забор, обзавелся живностью и цепными собаками, теперь этот Никита, выходит, умер. Второй Никита Андронов, молчаливый, опечаленный, приходил сюда и опирался плечом о ствол гледичии только для того, чтобы еще раз убедиться: а в самом ли деле умер первый Никита? Может, он еще не совсем скончался, может, его только оглушили, как оглушают рыбу, и он, возможно, тут, вблизи двора своего, чувствуя игольчатые уколы гледичии, очнется, оживет, и тогда к нему снова вернется все то, что у него было в душе, что приносило ему радость, и тогда первый Никита Андронов смело войдет в свой дом и решительно объявит квартирантам: «Ну, граждане, все, пожили, попользовались моим добром, пора и честь знать»…

Нет, не очнулся, не ожил тот, первый Никита Андронов, и остался стоять возле дерева второй Никита Андронов, все такой же мрачный и нелюдимый. Не помогли и колючки гледичии. Только в этот раз, когда перед ним неожиданно появился Серко со своими коричневыми, преданными глазками, у Никиты на какую-то секунду что-то тревожное, забытое шевельнулось в груди, и на заросшем молодой бородкой лице затеплилась горькая улыбочка. Никак не ждал встретить Серка. Обрадованный пес, наверное, издали, нюхом, узнал своего хозяина, припал к земле и, жалобно скуля и работая передними и задними лапами, подполз к ногам Никиты и начал лизать ботинки. Никита присел у дерева, приласкал собаку, потрепал, как и прежде, загривок, ставший теперь уже не таким ершистым, каким он был раньше, и, глотая подступившие к горлу слезы, спросил:

— Неужели это ты, Серко?

«Я, я, кто ж еще, — ответил Серко, подметая хвостом листья и виновато, по-собачьи, улыбаясь. — А что, неужели не узнаешь?»

— С трудом узнал… Что, соскучился без меня?

«Ох, еще как соскучился, хозяин, — не переставая подметать хвостом, говорил Серко. — Истосковался, изболелся весь»…

— Да, славная ты собака, а вот имя у тебя некрасивое, — сказал Никита, глядя, как Серко мигает своими коричневыми глазками. — Ну что это за имя — Серко? Был бы ты, к примеру, Полканом, это другой коленкор!

«Так это же ты меня так окрестил»…

— А почему? Ты же не знаешь. Да потому, что отыскал я тебя не в собачьем питомнике, готового, с именем, а в бурьяне. Как-то шел я по улице, гляжу — щенок путается ножками в траве. Я позвал: «Кутю-кутю!» Ты подбежал и стал ласкаться. Спрятал я тебя под полу и принес домой. И так как мастью ты сильно смахивал на волчонка, то я, привязав тебя на цепь, сказал: Серко! Подрастал ты быстро, становился злючим, шея у тебя становилась крепкой. Три раза менял тебе ошейники… Ну, Серко, чего приуныл? Расскажи, как поживаешь и пустом дворе?

«Плохо живу, можно сказать, бедствую, потому как лишен своего собачьего дела и никому я теперь тут не нужен, — говорил Серко, мигая повлажневшими глазками. — Куда ни пойду, всяк норовит угостить пинком или камнем».

— А чем же не жизнь у тебя нынче? Находишься без привязи, дажеть не имеешь ошейника — вольный казак! И сторожить-то тебе нечего, гуляй себе весь день.

«Зато и покормить меня некому. Через то и исхудал, погляди, одни ребра торчат, и загривок уже не тот, не дыбится и не ощетинивается, и нету во мне никакой злости. Нету причины для злости. Я уже и лаять разучился. Трудно так жить, ох как трудно»…