Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

Василий Максимович предложил посидеть на скирде — высоко, ветерок дует, и мягко, как на перине, и пахнет свежим хлебом. Он сказал, что принесет арбуз, и ушел, а Солодов, прихрамывая, стал подниматься по оседавшей под ногами соломе. На самом верху раскинул плащ и прилег, чувствуя пряный и еще теплый запах лета. Хорошо встречаться с людьми вот так, в обстановке обыденной, житейской, где нет ни письменного стола, обычно разделяющего собеседников, ни ощущения неприятной натянутости, которая возникает как-то сама по себе, — это важное замечание Солодов сделал для себя давно и тут, на высокой скирде, поджидая Василия Максимовича и глядя на завечеревшую степь, оглушаемую гулом моторов, еще с большей силой убедился в правоте своих мыслей. Однако таких житейских, непосредственных встреч и бесед, каких бы ему хотелось, было мало, и Солодов мысленно поругивал себя за то, что в суматохе каждодневных дел он за все лето не смог повидаться даже со своим фронтовым другом.

Василий Максимович принес арбуз величиной с ведро, присел, потрескивая соломой, и, чтобы как-то начать разговор, спросил:

— Ну как, Нестерыч, отыскал меня без особого труда?

— Я ехал на гул мотора, — шуткой ответил Солодов. — А моторов-то в поле много, я подъезжал к трем и наконец напал на твой след.

— Мы тут окопались только со вчерашнего дня, так что отыскать меня было не так-то просто. Да и степь у нас просторная, — добавил Василий Максимович. — На этом участке трудятся семь плугов, каждому отведено по пятьдесят гектаров. Пашем и ночью, поспешаем. На моей машине вот только что, в ночную смену, заступил мой помощник — Тимофей Барсуков, сын нашего председателя. Парень он еще молодой, а, скажу тебе, по натуре природный пахарь. Любит это занятие!

— С согласия родителей стал трактористом? — спросил Солодов.

— Какое там согласие! Попер наперекор, парень он самостоятельный. Ну и малость я подсобил. И через то, что Тимофей на тракторе, в семье у Михайла пошел разлад, такая, брат, пошла неурядица. А может, все это и не через Тимофея, шут их знает. — Василий Максимович подбросил арбуз, как мяч, и поймал. — Нестерыч, попотчую тебя кавуном. Такую красоту ты еще не видал и не едал, могу поручиться. Доморощенных сортов, наши бахчевники взрастили и назвали тот сорт «Холмогорский витязь».

— «Холмогорский» — понятно, а почему «витязь»? — поинтересовался Солодов.

— Шут их знает, этих бахчевников, выдумщики! Может, витязем прозвали по причине большого роста и особой сладости? Погляди, какой кавунище! — Василий Максимович поудобнее положил арбуз на ноги и из кармана вынул складной нож. — А может, потому назвали витязем, что трескается. Вот трону ножом полосатые его бока, он треснет, развалится, и ты на практике убедишься, что «Холмогорский витязь» — это же не кавун, а мед пополам с сахаром! — И он сделал на арбузе продольный разрез. — Послушай, как он шумит, каналья! Музыка!

— А сколько в нем соку! Бери вот эту скибку и ешь с хлебом. Почему с хлебом? Ежели по-нашему, по-холмогорскому, то кавун без хлеба у нас не едят. Не тот получается вкус! И не стесняйся, а ешь как следует. Помню, на войне ты без охоты прикладывался к котелку. Тогда, под Сталинградом, каким худущим появился в нашем артдивизионе, поглядели мы на тебя: как, думаем, только душа в нем держится и как же он, такой немощный политрук, станет нас воодушевлять в бою.

— К вам я прибыл прямо из госпиталя. Три месяца пролежал после ранения.

— Плохо ты тогда ел. Наш повар — помнишь Николая Антипова? — сильно старался, все норовил положить тебе побольше каши, масла, сальца, а в котелке твоем так и оставалось все нетронутым.

— Ну, арбуз буду есть с удовольствием, — пообещал Солодов, принимаясь за еду. — И хлеба подавай больше.

— Хлебушка ешь сколько угодно, он у нас вкусный, из своей муки, да и в поле доставляется еще горячим, прямо из своей пекарни. — Василий Максимович вынул из сумки буханку, не спеша, аккуратно разрезал ее на четыре части и одну четвертинку вместе с сочным, отливавшим янтарным куском арбуза передал Солодову. — Ешь на здоровье! Нынче в Холмогорской все свое, и жизнь у нас пошла такая, что куда ни глянь, повсюду увидишь такие новшества, каких раньше тут сроду не было. Вот через то, Нестерыч, и гнездится в моей башке вопрос: куда она идеть, станица?

— Хитришь, Максимыч! Неужто не знаешь?

— Могло быть, я кое-что и знаю, сказать, соображаю про себя. Но точно не могу определить: где у нее, у станицы, будет конечная остановка?

— Остановки вообще-то не будет.

— Куда же станица припожалует? Это можно знать?

— Ну ты как считаешь? Сам что думаешь?

— Думка у меня, Нестерыч, такая: постепенно и незаметно переродится наша Холмогорская, а вместе с нею и мы, холмогорцы, изделаемся на себя непохожими. Сказать, людская порода, как вот этот сорт кавуна, вырастет новая, улучшенная.

— Видишь ли, Максимыч, мы с тобой уже немолодые, как это говорится, свое и отвоевали и отработали, и на земле мы не навечно. — Солодов отложил кусок хлеба и ломоть арбуза. — Следом за нами идут молодые люди, в чем-то, возможно, на нас не похожие. Но я уверен: в самом главном, в своей душевности и в трудолюбии, они будут намного лучше нас, и этому надобно радоваться. Так что, Максимыч, следует нам подумать не о том, куда идет станица Холмогорская, а о том, какими будут станичники. Как известно, рождение на планете нового человека началось еще в октябре семнадцатого, идет оно, конечно, медленно и не просто. И большое наше счастье, Максимыч, что и у нас, еще живущих, и у тех, кто станет жить после нас, имеется образец настоящего человека, с кого можно брать пример и на кого можно и должно равняться, — Владимир Ильич Ленин. Проходят годы, сменяются поколения, а он стоит перед нами, как живой, и все такой же неизменный…

— Эх, пожить бы на свете еще хоть годочков пятьдесят да и поглядеть бы тогда на нашу Холмогорскую и на холмогорцев, — мечтательно, в тон Солодову, заговорил Василий Максимович. — Все же интересно не в мечтах, а своими глазами увидеть будущую жизнь!

— А ты попробуй помечтай, может, и увидишь станицу такой, какой она будет через пятьдесят лет, — советовал Солодов.

Много раз без совета Солодова Василий Максимович пробовал мечтать. Ничего не получалось. То, будущее, чего сегодня еще не было, не возникало в голове. Вот прошедшее, пережитое — это да, все виделось, как на картине. Часто Василий Максимович видел Холмогорскую в весеннюю распутицу, лужи на улицах и такую грязищу, что ни пройти, ни проехать. Тогда все казалось ему обыденным и привычным: и непролазная грязища после дождя, и бурьяны повсюду, куда ни глянь, и пьяные драки — одна улица стеной наваливалась на другую. А какими тогда были жители станицы? В своем подавляющем большинстве люди неграмотные, некультурные, и разделялись они на два лагеря: на казаков видных, уважаемых, у кого были верховые лошади, высокие казацкие седла, скота полон двор, земли вдоволь, и на казаков невидных, неуважаемых, то есть на бедных, кто жил впроголодь, без земли и без коровы.