Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— Не бросишь дело, не сбежишь? — строго спросил Барсуков.

— Да что вы, Михаил Тимофеевич, как можно, — вмешалась Варвара. — Это Евдоким с виду мнется да трется, а в душе он к делу рвется, как на скачках застоявшийся конь.

— Ну что ж, это хорошо. На том и порешим. — Барсуков поднялся. — Зарплата у нас известная, обязанности тоже, так что завтра можно приступать… Только от меня сейчас же зайдите к Казакову. Он все оформит, как надлежит, и проинструктирует.

Кабинет Казакова находился в конце коридора. Небольшая комната с трудом вмещала стол, диван и два кресла. Окно выходило в пустой, заросший бурьяном двор. Казалось, что и Казаков уже поджидал Варвару и Евдокима, и начал он разговор не с инструктажа, а с того, что тоже похвалил Евдокимову бороду.

— С такой твоей старорежимной внешностью тебе, дружище, цены нету, ежели б ты прибыл наниматься не к нам, а в ресторан, — говорил Казаков, положив на стол широкую ладонь с заскорузлыми короткими пальцами. — Я видал в Москве, как в тот ресторан, где у входа стражем стоит вот такой могучий красавец бородач, народ валит валом. Но и нам ты подойдешь, так сказать, оживишь общий вид колхозного двора. Это даже превосходно, что по нашему двору при белом фартуке и с метлой в руках будет расхаживать мужчина с такой приметной бородищей. И для станичной детворы надежный страж, а то летом лезут, чертенята, в сад, отбою нету… А что касается твоих прямых обязанностей, то они вмещаются в два слова: чистота и порядок! Вот и все. Понятно тебе, Евдоким Максимович?

— Понимаю… Что тут такого особенного?

— Тогда завтра с утра начинай наводить чистоту и порядок. Варвара Тимофеевна научит, как получить спецовку и инструменты, — и за дело.

Варваре казалось, что свою нелегкую задачу она выполнила успешно; что сегодня Евдоким словно бы переродился, стал совсем другим человеком и что теперь им можно жить спокойно. «Вот и он перебрался на нашу, на солнечную, сторону», — думала она. Но Варвара ошибалась. Дома Евдоким помрачнел, насупил колючие брови, с Варварой не разговаривал и то ходил, как затравленный зверь, по комнате, то молча лежал на койке.

— Чего озверился? — спросила Варвара. — Чем ты еще недоволен?

— Варюха, раздобудь водочки, — не отвечая ей и не вставая, сказал Евдоким. — Понимаешь, душа болит, рюмашки просит.

— Никакой водки не получишь, забудь и думать, — ответила Варвара. — Ты теперь на службе, завтра станешь к делу, а сегодня нахлещешься. Так?

— Кто тебе сказал, что я уже на службе? Я или кто?

— Как тебе не стыдно! Ты же дал слово Барсукову…

— Никому и никаких слов я не давал. — Евдоким поднялся, смотрел на Варю просящими, замутненными глазами. — Ну, Варюха, ну, смилуйся, отыщи водочки. Ты же все можешь…

— Уже вечер, где ее отыщешь?

— Сходи к соседке Марфе, у нее это зелье завсегда имеется.

— Значит, понимать тебя надо так: на работу ты не пойдешь?

— Принеси водочки — пойду.

— Это что же? Все зачнешь сызнова? Опять станешь шаблаться по станице? Так, а?

— И зачну все сызнова, и стану шаблаться. А что? Кто мне запретит? — И опять на Варвару смотрели горестные, просящие глаза. — Варюха, не мучай меня, сходи к Марфе.

— Ни за что! — наотрез отказала Варвара. — Ты вот что, Евдоким Максимович, не беснуйся, а ложись-ка спать. Хорошенько выспишься, а завтра вместе отправимся на работу.

— Я тебя спрашиваю! — грозным басом крикнул Евдоким. — Спрашиваю: к соседке пойдешь?

— А я уже сказала: нет, не пойду! И не жди…

— Ну, тогда прощай!

Со слезами обиды и горя Варвара смотрела, как Евдоким, сгибая широкую спину, стащил новую рубашку, как надел все свое, казачье. Тонким, со старинным набором серебра пояском затянул черкеску, за плечи перекинул башлык, на брови надвинул кубанку и, неслышно ступая чобурами с толстой соломенной подстилкой, решительно направился к выходу. Кулаком, шумно распахнул дверь и ушел.

Как клещами спазма схватила за горло, трудно было дышать, и Варвара, боясь, как бы ей не расплакаться и не побежать следом за Евдокимом, прикрыла дверь, как больная, опустилась на табуретку возле стола, на руки уронила голову, давясь слезами и часто всхлипывая.

Настойчивость Анны Саввичны ни в чем, пожалуй, не проявлялась с такой силой, как в ее заботах о детях. Малыми они были, стали большими, трое их или шестеро, а материнское чувство к ним неизменно. Поэтому и свою поездку к Степану она не стала откладывать. Рано утром, на другой день после разговора с мужем, начала готовиться в дорогу.

— Ты вот что, Анюта, в гостях не засиживайся. — Василий Максимович выкатил из сарайчика мотоцикл, собираясь уезжать в поле. — Часок-другой побудешь и возвращайся до дому.

— Я же еду не в гости, а так, на разведку, — сказала Анна. — Погляжу, как они там живут, в чем следует подсобить, и вернусь.

Василий Максимович уехал, а Анна подоила и проводила в стадо корову, накормила кур, управилась по дому. Спустилась в погреб, высыпала в мешок два ведра картошки с белыми на темной морщинистой коре росточками, в кастрюлю, чтобы не побились, положила три десятка яиц, в базарную сумку поставила крынку сметаны, положила кусок старого, зачерствевшего сала и с килограмм завернутого в целлофан сливочного масла и сразу же поспешила к зятю Николаю, жившему через двор, узнать насчет попутного грузовика. На ее счастье, Николай сам собирался ехать в Рогачевскую по каким-то своим делам. Анна заметила, что рыжий чубчик зятя был аккуратно подстрижен, рукава засучены до локтей. Николай заглядывал в мотор «Запорожца» и не заметил прихода тещи, и, когда она спросила о попутном грузовике, он, не отрываясь от дела, сказал:

— Анна Саввична, зачем вам грузовик? Поедемте со мной!

— Коленька, вот удача-то! — воскликнула Анна. — А мне край надо проведать Степана и Тасю и сегодня же возвернуться. Так что подкатывай к нашему двору, заберем мои вещички.

От Холмогорской до Рогачевской тянулось шоссе, новое, недавно уложенное, и оттого, что было смочено утренней росой, оно отливало черным глянцем. Рыжей окраски, под цвет чуприны хозяина, «Запорожец» тоже поблескивал стеклом, никелем, и казалось, не катился, а летел над асфальтом, и с ним наперегонки неслась срезанная острым углом тень. Николай любил утренние поездки, когда сердце радуют и восход солнца над Кубанью, и это новое, еще мокрое от росы шоссе, и прохлада встречного ветра, и запахи трав, доносящиеся из-за реки, и бегущие по сторонам, сколько видит глаз, зеленые массивы пшеницы с только что выбившимися, еще бледными стрелками будущих колосьев.

Анна смотрела на уплывавшее под «Запорожец» глянцевитое шоссе, а думала о Николае, и она находила, что лучшего зятя ей и желать не надо и что замужество у Даши счастливое. А что еще нужно матери? Детям хорошо, и ей хорошо. Ее радовало и то, что рыжие волосы у Николая были подстрижены излишне коротко, особенно с затылка и с висков, и белесые, почти невидимые на солнце брови придавали лицу какое-то мягкое, ласковое выражение. Руль Николай держал не так, как держат шоферы, а как-то по-своему, спокойно положив на баранку пальцы, поросшие тоже рыжими светлыми волосами. «Правда, привлекательностью с Жаном ему не сравниться, — думала Анна. — Но зато хороший семьянин, Дашу и детей любит, с людьми умеет ладить, с нами, родителями, вежливый, обходительный. Да и технику знает так, что любой мотор ему нипочем. А какой башковитый и деловитый, сколько под его началом ходит грузовиков да легковиков!»