Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5

— К Мите, батя, не езжайте, не советую, — сказала Даша.

— Это почему же?

— Митя — автор проекта. Я даже не знаю, о чем вы станете с ним говорить.

— О холмах.

— Не поймет вас Дмитрий, — сказал Николай.

— Сын не поймет отца… Тогда кто же меня поймет?

Даша, и Николай молчали, не знали, что ответить.

— Тут, батя, что главное? Не то, что в станице было, что уже есть и к чему мы привыкли, а то, что в станице будет в будущем, — заговорила Даша. — К примеру, те же холмы. На них вырастет мясопромышленная фабрика…

— Слыхал, слыхал, — сердито перебил отец. — Вот оно и получается: то завод, то фабрика. А как же станица? Как все то, чего нельзя отлучить от себя?

— Поверьте мне, — желая как-то помочь Даше, говорил Николай, — все то привычное, дорогое вашему сердцу, с чем вы так сроднились, постепенно сотрется в памяти и забудется. Вырастут новые люди, ваши внуки и правнуки, и о холмах они и знать ничего не будут, они станут уверять, что тут всю жизнь стояла эта фабрика и никаких холмов вообще не было. И то, что делается в станице, — это и есть наша жизнь, ее, так сказать, реальность и с этим необходимо мириться.

— А ежели податься к товарищу Солодову? — не слушая Николая, как бы сам себя спрашивал Василий Максимович. — Мы вместе воевали. Вот и потолковать бы нам по душам…

— И к Солодову вам нечего ходить, — сказала Даша. — Не ставьте, батя, в смешное положение себя и всех нас…

— Тогда к кому же мне пойти? С кем поговорить?

— Не надо ни к кому ходить, — стояла на своем Даша. — Николай прав, такова реальность нашей жизни.

— Не согласен я с такой реальной жизнью, не согласен с нею и не принимаю… И все ж таки я побываю и у Дмитрия, и у Солодова. Дело это я так не оставлю.

Он умолк, еще больше горбя спину. И по тому, как он посмотрел на дочь, как сломались его клочковатые седые брови, было видно, что старик обиделся. Он еще посидел молча, потом сказал, что ему пора уходить. Даша и Николай проводили его до калитки.

— Маме передайте поклон, — сказала Даша.

— Перекажу, — сухо ответил отец.

— Удивляюсь, зачем ему эти холмы? — спросил Николай, когда они вернулись в дом. — Хоть убей, не понимаю! Старомодный старик — и все!

— Дело не в холмах, — проговорила Даша.

— Тогда в чем же? Объясни.

— В характере отца. Сильно беспокойная у него душа.

— Все вы, Бегловы, чересчур беспокойные, я бы сказал, какие-то ненормальные, — громко рассмеялся Николай. — Максим живет, как дачник, во дворе развел цветнички и виноградники. К нему уже приезжали корреспонденты, снимали для телевидения. Дмитрий почему-то облюбовал холмы, будто мало ему места вокруг станицы. Не может Дмитрий без причуд. Степан подался в писатели. Смех! Какой из него писатель? Да никакой! Эльвира — парикмахерша, удивила всю станицу, Гриша на скрипке наяривает. А ты, Даша, почему пошла в это комиссарство? Зачем тебе каждый день ругаться с Барсуковым? Чего тебе еще недоставало? Была у тебя тихая спокойная должность — живи, трудись. Так нет! Взвалила на свои плечи такой груз, что, вижу, от этой непосильной тяжести уже начинаешь сгибаться.

— Ты это напрасно, Коля! Бегловы люди как люди, это во-первых, — спокойно отвечала Даша. — Забота и тревога отца — это его горе, и как помочь старику, не знаю. Да и никто не знает. Он намеревается поговорить с Солодовым, не понимая того, что Солодов как раз и ратует за холмогорские перемены. Старику хочется видеть родную станицу неизменной, милой его сердцу, а своих станичников — людьми обычными, какими они были, а не такими, какими они стали. Станица же растет, идет вперед, ее облик изменяется, и люди, живущие в ней, тоже изменяются, то есть происходит то, что можно наблюдать в проточной воде: будто и та вода, что была вчера, а сегодня она уже не та, другая, изменилась… Батя же наш этого понять не хочет или не может.

Анна Саввична знала, по какому делу Василий Максимович ходил к дочери, и когда он вернулся и с порога посмотрел на нее опечаленными глазами, словно бы молча о чем-то жалуясь ей, она поняла, что разговор с Дашей не принес ему радости. И все же она, ласково глядя на него, спросила:

— Вася, отчего такой квелый? И в глазах гнездится боль.

— Не в глазах она примостилась, а тут, — Василий Максимович положил ладонь на грудь. — Сосет и сосет…

— Побеседовал с Дашей?

— Так, без толку… Можно было и не ходить.

— Что же она?

— Не велит дочка…

— Ну и забудь, Вася, про холмы…

— И ты туда же? А как их забыть? Научи, ежели знаешь.

— Чему учить-то? Мы люди старые, как-нибудь доживем свое и без холмов. Не бегать же нам к холмам по ночам, как бегали тогда, в молодые годы, и не любоваться маками и ковыль-травой. — Видя, что муж никак не расположен к разговору, спросила: — Что Даша? Как там внучки, Коля?

— Ничего, хорошо живут. Поклон тебе переказывали.

— Спасибо.

— Что-то в хате тихо?

— Эльвира и Жан ушли в кино. Гришу взяли с собой.

— Зачастили киношники.

— Молодые, что им. — Анна Саввична улыбалась, не и силах скрыть свою радость. — Ты вот хмуришься, а тебе надо радоваться.

— Чего это ты такая сияющая?

— У Эльвиры будет ребенок…

— Дело житейское. Готовься в няньки.

— Да я с радостью. А ты будто и не рад будущему внуку или внучке?

— Свое у меня на уме. — Василий Максимович снял пиджак, прошелся по комнате. — Не велит дочка… А надо бы поехать. Сперва к Дмитрию… Только кто подменит? Потребуется самое малое дня три, а то и побольше.

— Проси Никитина. Сколько раз его выручал.

— Заявлюсь и так прямо скажу: Дмитрий, не обижай батька с матерью и своих станичников. Должен же Дмитрий понять и подчиниться батьку. Да и что ему стоит поставить фабрику на другом месте. Надо бы только захотеть… Да, давно следовало бы поехать к Дмитрию. Утречком сяду в автобус и к обеду прибуду в Степновск… Ах, сынок, сынок, и зачем тебе эти холмы? — Василий Максимович посмотрел на жену. — Мать, поедем к Дмитрию вместе. А что? Мы же еще не были у него в гостях. Вот и погостили бы…

— Поезжай один, одному сподручнее, — ответила Анна Саввична, тяжело вздыхая. — Да и отлучаться мне никак нельзя, дома корова, птицы.

— Оно и мне с поездкой, вижу, придется повременить.

— Что так?

— Скоро косовица, надо как следует подготовиться, тут не до отлучек. Порешил я, мать, сына Барсукова, Тимошу, поставить на комбайн. Сильно способный до техники парень. В четверг мы получаем новые комбайны, надо их осмотреть, проверить… Так что зараз мне некогда разъезжать. А вот после уборки обязательно побываю у Дмитрия.

— И то правильно, — охотно согласилась Анна Саввична.

Как ни старался Михаил Барсуков ни о чем плохом не думать, как ни хотелось ему показать, что он спокоен и весел, что с ним ничего не случилось, оставаться спокойным и веселым он уже не мог. Тревожили, не давали покоя обидные слова: «Тимофеич, погляди-ка на себя со стороны». Кажется, что тут такого? Слова как слова. Но почему же они звучали как упрек и почему на сердце залегла такая гнетущая боль? «Получается так: если посмотришь на человека со стороны, то увидишь в нем одно, а если на этого человека посмотришь не со стороны, то увидишь совсем другое, — рассуждал Барсуков, сидя за рулем „Волги“ и сворачивая на дорогу, ведущую к Труновскому озеру. — И все же кто это сказал: „Тимофеич, погляди-ка на себя со стороны“? Неужели кто-то из гвардейцев? Но кто? Даша тогда в шутку бросила: „Михаил, принимай гвардейцев“. Сказала бы — делегацию, так нет же — гвардейцев. Помню, больше всех говорил Кузьма Яковлевич Нечипуренко. Усы у него смешные, засмалены, наверное, автогеном, когда говорил, то почему-то склонял голову к правому плечу. Мог ли Кузьма Яковлевич прямо мне в лицо выпалить: „Тимофеич, погляди-ка на себя со стороны“? Нет, не мог… Может, это сказал батя, Василий Максимович? Но он, хорошо помню, сидел на стуле и помалкивал, лишь изредка вставлял слово. А не Андрей ли Саввич? Мог он такое сказать? Не мог»…