Виктор Потанин - Письма к сыну

— Закололи мы ее, закололи, — обрадовался Петунин и с мольбой стал смотреть на мать. — Ну где мы возьмем, Тимофеевна? Хоть ложись — подыхай…

— Довольно болтать! — сказал громко приезжий. И начал отстегивать кобуру. Из кобуры выпал наган. Он положил его перед собой.

— Будем писать или как?..

— Да пожалей ты нас, батюшко ты наш! Да ниче у нас нет давно, все у нас заскребено.

— Врешь, ежкина мать… Сейчас пойду и проверю.

— Да пожалей ты нас, Климушко! — зарыдал Петунин. — Хоть сейчас иди проверяй. Я тебя везде проведу, покажу. Я тебе брюхо свое пополам разрежу — смотри только, мотай мои бедны кишочки… — Он еще хотел что-то добавить, но вдруг упал на колени.

— Климушко, не губи ты нас. Я же робить не могу… Я же увеченой.

— А ну встать! — рявкнул приезжий. — Я тебе не помещик, и ты не батрак.

Петунин поднялся. Его слегка пошатывало. Лицо кривилось, как от зубной боли. Моя мать, не стесняясь, плакала. Но на нее посматривал приезжий и брезгливо щурился..

— Не пойму вас, председатель. Заем не вытянем — кого обвиним? А я знаю кого… — Он рассмеялся. — Вот на вас тогда и напишем… Что? Не так? Нет, милая моя, будете персонально ответственны. Слышал, Петунин? А если слышал — расписывайся. — Он поднялся со стула и подошел совсем близко к Петунину. Они были одинакового роста, и глаза оказались на одном уровне. Петунин выдержал его взгляд:

— Не могу подписать, товарищ начальник. Христом-богом прошу — не могу…

— Я тебе не товарищ… Гусь свинье не товарищ, — опять повторил он и взялся за телефон. — Але, але? Это район? Ты слышишь меня, Василий Петрович? Ну вот хорошо. Тут у нас Петунин Яков… Да, Яков Петрович забастовал. Не хочет подписываться — и шабаш… Але, але? Я жду указаний. Что, я не понял? А-а, понятно. Значит, расстрелять его! Когда? Сегодня. Слушаюсь, Василий Петрович. Об исполнении доложу… — Приезжий прокашлялся, потом медленно перевел глаза на Петунина. На том лица нет. А щеки белые, ватные. Голос глухой, какой-то раздавленный:

— Ну давайте вашу бумагу…

— То-то же, а то, вишь, мерин какой необъезженный. Овес ест, а ездить не хочет.

— Вы б хоть не выражались, Клим Александрович! — попросила мать.

— С вами, председатель, я после… Пусть вначале подпишет.

И пока Петунин водил ручкой, озирался по сторонам, приезжий стоял на ногах. Когда тот вышел, он снова сел на стул и достал папиросу.

— Каков, а? Климушко, батюшко…

— У них трое уже опухли от голода, — сказала мать. Стало тихо. Только метель билась о стекла… Потом он опять застучал карандашиком.

— Кстати, председатель, вы, кажется, что-то хотели?

— Да ничего я, ничего не хотела…

— А все-таки?

— Бесполезно говорить, Клим Александрович, — громко вздохнула мать. — А если бы у человека сердце отказало, если бы смерть… За это же надо…

— Что надо, что? Договаривайте… Вон сын ваш и то понимает. — Он повернул голову в мою сторону. — А ловко я его, конотоп? Я же сам себе позвонил! Ну что молчишь, ты не веришь?

— Да верит он вам, верит… — заступилась мать за меня. Но в этот момент опять постучали. Вошла трактористка Полина Менщикова. И опять возле нее начал кружить приезжий. И Полина быстро сдалась и расписалась в бумагах. Потом зашла школьная техничка Мария Александровна Чистякова, потом еще кто-то, еще… И когда закончились все дела, стояла глубокая ночь. Меня уже шатало от усталости, от табачного дыма. А приезжий не унывал.

— Ну как, председатель, на чай меня приглашаете?

— В другой раз, в другой раз… — ответила мать. — У нас же здесь в комнате спокойно и никто не мешает. Стулья к стене поставьте — и готова кровать… Только вьюшку плотно не закрывайте, а то топили много, упаси бог…

— Спасибо, председатель, за ночлег. Мы в долгу не останемся. Только не советую обижать районную власть. Вы слышите? Не советую.

А мать как не слышала:

— Ну ладно. Мы пошли с сыном. До завтра…

У самого порога я оглянулся. Глаза у приезжего бы ли злые. Мне показалось, что он сейчас выхватит из кобуры наган и выстрелит в мать. А может — в меня… Но ничего не случилось — нам повезло…

Да, Федор, нам повезло с твоей бабушкой Анной. И вот мы уже на улице. Чтобы не потеряться, мать берет меня за рукав. Я прижимаюсь к ней потеснее, чтобы стало теплей.. А ветер так и валит с ног. И мать беспокоится:

— Сейчас придем домой и замерзнем, как глызки. И дров у нас точно так. Как зимовать будем, сынок?

Я ее утешаю:

— Скоро будет весна, дров не надо. — Я говорю громко, почти кричу, потому что слова заглушает метель.

— Не скоро еще, не скоро. Так что придется нам с тобой поехать в деляну.

— Съездим, мама. Запрягем Маньку и съездим.

И вот мы дошли до дома. Окна темные — бабушка керосин экономит. Через минуту мы заходим в ограду, и мать веселеет:

— Ну как, поморозил сопли-то?

— Не поморозил.

Потом мама хватает меня в беремя и начинает плакать. И я знаю, о чем. Да и она не скрывает:

— Неужели их обоих убили? Нет, нет, не верю!..

И я тоже не верю, что погиб мой отец. И про дядю Женю не верю… Но, Федор, хватит сегодня, мне тяжело вспоминать, и тебе, наверное, тяжело. Да и день уже на исходе. Когда пишешь, не замечаешь время. А оно летит, как пуля, может, даже быстрее… Так и сейчас — не успел я даже дописать предложение, как стало смеркаться. Я смотрю в окно и просто не верю: только что стоял белый день и сияло солнце, и вот уж все кругом посинело и потемнело, а над кипарисами поднялись первые звезды. А вот и маяк! Кого ждал, того и дождался. И ты, сын, опять улыбаешься — неисправим, мол, старик, а что же мне делать? Я уже не могу без него. Он для меня — лучший друг. А иногда маяк этот напоминает настоящую няньку, которая и успокаивает меня перед сном, и забирает все боли. Он даже во сне со мной рядом. Иногда спишь и чувствуешь — кто-то прикоснулся к лицу. Откроешь глаза и сразу обо всем догадаешься: ну конечно, это его лучи трогали лоб и щеки. И ты рад, благодарен… Когда меня отпустят домой, я приду к нему попрощаться. Я скажу тогда… А в общем, не знаю, что скажу, — пока не придумал. Может, просто пообещаю однажды снова вернуться. А что, сын? Давай когда-нибудь прикатим на море вместе. Как было бы здорово! Ты согласен?..

Дорогой Федор! Сегодня море пасмурно и дождливо, и все больные сидят по комнатам. Люди скучают, перебирают газеты, а я вот пишу… Ты не устал еще от моих листочков? Да я знаю — ты не признаешься. А пока на всякий случай один совет: не ищи в этих письмах каких-нибудь наставлений, морали. Я и сам не люблю говорливых наставников — сделай так да люби того… Жизнь сама научит, подскажет, если не спрячешься от нее, если пойдешь ей навстречу. И бери всегда пример с самых маленьких — дети всегда честны, открыты — что за душой, то в словах… Я чувствую, ты улыбаешься: только что, мол, просмеивал разных там моралистов и вот уже сам уподобился. Но нет, Федор, я совсем сейчас о другом. Да и вспомнился мне один случай из детства, из далеких-далеких лет. Было мне лет пять, может, шесть. Меня мать тогда оставила пожить у чужих людей, а сама уехала по срочному делу. Я прожил в том доме всего несколько дней, но как всем надоел! Особенно моей няньке — малолетней девчонке. Помню, в доме были иконы, возле них горела лампадка. И вот под этой лампадкой я увидел однажды свою няньку. Она стояла на коленях и громко шептала: «Батюшко ты наш — истинный Христос, богородица — пресвятая владычица и Никола-святитель, услышайте вы мои слова и возьмите вы с собой нашего Витеньку, освободите вы меня от него. Я с ним просто замучилась, он же не слушатся. И поиграть мне охота, а он никак не дает. Я на реку хочу сходить, а он от подола не отпускатся. Я молока хочу выпить, а он дурит, стакан вышибат… Освободите меня, приберите его к земле…» И еще что-то говорила, молила девчонка, я уж теперь не ручаюсь за точность — столько лет прошло, столько зим. Прошло-то прошло, но все равно не выходит из головы моя нянька. И ее святая прямота не забылась, нет, не забылась, а ведь смерти же мне желала. Вот таким бы и оставаться всегда человеку — доверчивым, честным, прямым… Так же и мать моя говорила: доверяй всегда людям, они не продадут, не обманут. И когда горе придет — помогут.