Виктор Потанин - Большой хитрец

Виктор Потанин

БОЛЬШОЙ ХИТРЕЦ

Рассказ

Старик походил на баптистского проповедника. Не хватало только шляпы и цепочки от часов на лацкане пиджака. А впрочем, я точно не знаю, как выглядят такие проповедники, - просто начитался о них в книгах, а потом увидел в кино. Но я почему-то уверен, что такие люди носят черные суконные костюмы и не снимают их даже в лютую жару. Кстати, именно такой костюм был на нем, именно такой... И он шел в этом тяжелом сукне по августовской жаре. С виду он выглядел лет на восемьдесят, но можно было дать и поменьше. Голова его на длинной жилистой шее держалась прямо и вызывающе, так же гордо и цепко смотрели глаза. А шагал он тяжело, как-то нехотя, с трудом отрывая от земли ноги в таких же тяжелых черных ботинках. Возле меня он остановился и протянул руку:

- Здравствуйте, господин учитель... Вы вздрогнули, я вас напугал?

Он смотрел на меня грустными, осуждающими глазами, точно уличая в чем-то запретном. Глаза у него напряглись, ресницы дрожали. Они то дрожали, то совсем замирали, под ними плавали черные змейки. Это были зрачки, которые нацелились на меня.

- Значит, напугал вас? - опять повторил он и тяжело вздохнул.

И после этого вздоха я не выдержал:

- Какой же я господин, Николай Поликарпович? Слово-то уж больно лакейское...

Он меня перебил и сразу же перешел на "ты":

- Нынче, миленький, все господа. Задница голая, а дворянин, ну да. И ручку, пожалуйста, не отдергивай, поди не заразный.

Я смутился и, как приговоренный, пожал ему руку. Она была холодная, как кусочек железа.

- Вот хорошо, снизошел! - На его лице что-то дрогнуло, может улыбка. Запомним этот случай, не забудем до гроба. - Он немного помолчал, потом посмотрел мне резко в глаза. - У тебя вроде собачка была? Поди злая, за горло берет?

Я не ответил, не понимая, куда он клонит.

- Завтра привяжешь собачку. Понял? Где-нибудь запиши. Завтра явлюсь к тебе в гости.

Глаза его не отпускали меня, в них явилось темное, злое - и этот огонек разгорался. Я поежился, как в ожидании удара. Да и меня можно понять, ведь этот старик был блаженный. А с таких какой спрос? Мои деревенские называли его просто Коля-дурак, и он не обижался на них, а может, и обижался - кто знает? Но в этот миг он снова заговорил:

- Так что не перепутай. Ожидай меня завтра. Ты понял? Завтра! Последние слова он произнес как приказ и, чуть помедлив, добавил: - А лично к тебе будет просьба. Приготовься, просьба большая. Будешь моим порученцем...

- Как вы сказали?

- А вот так, а не эдак. И нехорошо переспрашивать у дурака. - Он схохотнул и прикрыл рот ладонью. Когда отвел ладонь от лица, щеки выглянули серые, неживые. Такими же печальными стали глаза. И голос теперь такой же, уставший, больной. - В общем, коллега, я рад за тебя. Поговорил с дурачком...

- Зачем вы так? Да и какой вы дурачок? Еще недавно были учителем, да и теперь хоть куда... - Я говорил тихо, как бы про себя, но он хорошо слышал мой голос.

- Не надо меня утешать, это грех...

- Что за грех? Объясните.

Но он молчит, смотрит поверх меня, не отвечая на вопрос. Затем лицо его светлеет и серая пленочка со щек сползает. Мне даже кажется, что он опять улыбнулся. И голос вышел такой же, спокойный, доверчивый:

- Ты, наверно, слышал, что меня недавно поштопали. Я ведь в санатории оказался в кои-то веки. Поспал на белых простынях, похлебал куриного супу. Ну и так, чики-брики, - произвели мелкий ремонт. Даже зубы поправили. Теперь проживу девяносто лет. Поди много, аха?

- Ну что вы! Живите как Бог пошлет.

- А вот это правильно, про Бога-то. - Он сделал какое-то движение рукой, точно бы хотел дотронуться до меня. - А ты стал здоровущий! На плечи-то хоть корыто ставь. Такой же дед Василий ваш был. Вот гляжу на тебя, а вижу его - и плечи, и стать. И так же ходил - лбом вперед. Медведи так ходят, да-да... Он же у вас лошадок любил... очень крепко любил. Бывало, ночевал даже с ними. Кошенца бросит под голову - и чем не перина. И с ладони кормил кусочком, и сахаром лакомил. А то сядет на запятки и все глядит, глядит на лошадок. А те - на него, ха-ха! Любуются, понимаешь... Тебе, наверно, смешно. Ну простите, господин учитель. Извиняйте глупого Колю... Могилку-то разыскал деда Василия?

- Пока нет, но стараюсь найти, стараюсь, - соврал я и покраснел, как школьник.

А он шагнул ко мне и вдруг перекрестил несколько раз:

- Старайся, миленький, старайся. И прими мое благословение за это. И вперед живи так же, не оскорбляя никого и не лукавя. И выбирай путь ко спасению. - Глаза его налились, как крупные сливы, а щеки ввалились.

Я не видел его почти полгода, и за это время он здорово похудел. И всего больше изменилось лицо. На нем даже выросли усы и бородка. Все это кого-то напоминало. И тут я вспомнил, память не подвела: ведь это та же самая бородка клинышком, как у знаменитого Дон Кихота. И усики такие же, продолговатые, как бы ватные, заостренные на конце. И костюм на нем такой же странный, забавный. Погода стояла жаркая, летняя, а он натянул на себя суконный мешок. И это сукно висело на нем, как на палке. Казалось, под одеждой совсем нет живого тела... Господи, как его передернуло! Содрогнулась душа. Он опять заговорил:

- Ну извиняй, что с дедом Василием надоедаю. Он ведь хозяин был, крестьянин, а мы кто с тобой?

- Но при чем тут дед, при чем его хозяйство, лошадки... - забормотал я что-то бессвязное, но он меня сразу остановил:

- Завтра, милый, узнаешь. А пока не сади тесто в нетоплену печь. Вот так, чики-брики, сера мышь... Ну ладно, извини за мышь. Это поговорка, значит, у Коли-дурачка...

Я познакомился с ним еще лет двадцать назад, когда вернулся в свою Камышовку после пединститута. Мне дали полную ставку литературы и русского, а математиком у нас был Мельников Николай Поликарпович. Учитель из него вышел золотой - ребятишки любили его как родного отца. Правда, были у него свои странности: методику не признавал и уроки вел по-своему, а причина одна - институтов он не заканчивал, а до всего дошел своим нутром. Да и природный был ум, и доброта. Вот и любили его. А потом математик схоронил жену, и жизнь надломилась. Он даже запил и переменил квартиру, чтоб забыть о своем горе. Но забыть не смог, к тому же открылись старые солдатские раны, вернулись и старые обиды. Он был из семьи раскулаченных и все молодые годы прожил на Севере. Конечно, многое сложилось бы по-другому, случись рядом дети. Но детей они с женой не нажили, и потому началась тоска. В те дни его и проводили на пенсию. Эти проводы он воспринял как конец света. И случилось то, что надвигалось почти неминуемо, - он впал в черную меланхолию. Он вообразил, что его кто-то должен убить, что за ним все время следят, записывают каждое слово. Он закрыл все окна в доме темными занавесками, сделал двойные двери.