Виктор Потанин - Письма к сыну

— Проходи в передний угол, Павел Васильевич. Располагайся, как дома. Беседуй… Мы же с вами, считай, что одна семья. Вот и Виктор, поглядишь, от вас не уходит. Только што не ночует… — У бабушки глаза веселеют, сжимаются в ниточку, и сосед тоже веселый.

— А мы и ночевать пустим, не заругаемся. Внучок-то у тебя послухмянной. Пошли в воду — и пойдет, хоть бы хоба. Покажи на дерево, он полезет на дерево… — И гость смеется, глазки блестят.

— Ему бы, парню-то вашему, хорошо бы попасть в Москву. Там бы живо образовался.

— Куда попасть? — переспрашивает бабушка, а сама, конечно, знает, куда клонит старик. И я тоже знаю, догадываюсь. Так и есть, сосед продолжает:

— Хорошо бы в Москву-то, а?

Я молчу, а у бабушки не хватает терпения:

— Да кака же ему Москва? У него вон не одеть, не обуть. Вот война кончится… — Но теперь уж гость ее перебивает:

— Все знаю, знаю, Егоровна. Сам вижу, каки калачики у вас на столе. Но дойдет дело и до калачиков. Не вечно же пусто у нас, а че? Будет и густо, вот погодите, попомните… А я вот, Егоровна, Москву-то матушку повидал. Повида-а-ал! — растягивает он слова, как гармошку. — Да-а, посчастливилось… Оно ведь как — живет наш брат на одном месте — и вроде уж другой жизни нет, как тычка в землю врастает. И дальше своей деревни — ни шагу. А потом, глядишь, уж и старость, а потом уж в борок повезли. Прожил, значит, пеньком — и пеньком в землю лег. Кака уж такому Москва… А вот я повидал!.. — Он делает паузу и со значеньем отпыхивает. Это у него от гордости, от желания рассказать опять про Москву. И теперь уж хоть проси — не проси, а все равно расскажет. И не остановит его даже то, что вся наша деревня уже знает эту историю. Знаю и я, знаю почти наизусть… Перед самой войной Павел Васильевич действительно ездил в Москву на съезд колхозников. И вот об этом он опять начинает рассказывать. Щеки у него багровеют и надуваются, точно жарко ему, точно не хватает дыхания. Но это не так. Просто ему нестерпимо хочется нас удивить. И он начинает:

— Съездил я в Москву, Егоровна, да и как было не съездить. Раз выбрали меня — вот и поехал. Я ведь до войны робил, как конь. И не приставал никогда. Чем больше работы, тем мне веселее. От зари и до зари — это уж так. И в полеводстве все понимал, но главно дело мое — это кузница. А тут и бороны, и телеги, и сани — это уж мое дело, никто от меня не отымет. Я и шорничал, конечно, и за плотника был, я и скот лечил — от любой работы не бегал, и все меня только дядя Павел да дядя Павел. И в глаза и по-за глаза. Я и дрожки делал, и сбрую шил, а телегу поправить — это, фу, как комара убить. А че? Если не робить, то жить зачем?.. Ну вот, сижу как-то в кузне, а день был дождливый, просто муторно на душе. И вдруг посыльна — Поля-дремучка заходит: дядя Павел, тебя, мол, на собрание. Все ждут, сидят в клубе. А я ей в ответ — знаю, мол, про это собрание, да мне некогда заседать. А она опять: дядя Павел да дядя Павел, без тебя не велено приходить… А я сижу и как оканунел — че-то вроде не так. Зачем им понадобился? Нет, видно, нужно идти, а то приведут в кузню милицию, да-а, тогда поздно будет, когда скуют тебя, свяжут. Ладно, хорошо. И побрел потихоньку. Смешно даже, да. Я заговорил о милиции, а меня же тогда отрядили на съезд колхозников-ударников. Выбрали, проголосовали, и я домой пошел с этим. Иду, а под лопатками мурашки вроде ползают. Страшно ведь, да еще как. Вот оно чё бывает с человеком. Я ведь и в солдатах служил в ту германскую, а тут, понимаешь, не по себе. Да и если по совести, то и друго дело держало — мне же не в чем было на этот съезд. Вон каки мы были богаты: разно ремье носили, одни бахилы были на двоих человек. Дома-то ладно, а ехать никак. Правда, в ящике лежали у меня сапоги хромовы. Считай — сорок лет лежали, только на свадьбу и одевал, а потом сразу снял. И пиджак, конечно, был с той же поры — синий, суконный. Но уж моль его крепко побила — заденешь за рукав, а с него — как зола. И подклад-подлец подвел, как будто дробью из ружья постреляли. Так што на голом место вышла задача. Да нам уж не привыкать. А тут еще старуха моя с причетами: никуда, мол, я тебя не пущу и одна не остануся. На поездах-то тебя обворуют или, хуже того, — какие-нибудь хулиганишки свяжут да выкинут. Но я живо ей рот-то завязал: нас же, говорю, повезут в Москву-то с милицией. С охраной, значит, чтобы не потерялись. Это и убедило бабу мою, ладно, говорит, коли с милицией. Так што собрались и поехали. Пятеро суток, считай, на колесах. У меня все косточки изломало, все бока отлежал, всех богов, слушай, проклял. Вот оно как нашему брату лежать без работы-то. Это ж мученье прямо, позор. Но вот и доехали, ждали да и дождалися. Нас сразу же разместили в гостинице, покормили, чайком попоили, а потом повели в большой магазин. И народу там — туго народу, и все кричат, понимаешь, машут руками. Но все вниманье — на нас. Продавцы так и ходят по пятам, в глаза нам заглядывают. Как будто не люди зашли к ним, а большое начальство. А потом завели куда-то в боковуху и говорят — раздевайтеся! Вот оно, думаю, сейчас последне с нас сымут да нагишом и спровадят. Я глазами туда-сюда и хоть караул кричи. А чё кричать — дверей много, и все чужи, а над головой крыша стеклянна. Так что разделися и стоим жмемся, а дале чё? А дале, Егоровна, начались чудеса. Нам, смотрим, бельишко ново несут и костюмы, рубахи. Даже ботинки подобрали американски. Я по товару их сразу узнал — подошву-то не простукать… Ну хорошо, стоим, значит. Руки — в боки, и вроде бы верим, а больше не верим. Но на этом не кончилось. Нас опять в кучу собрали и повели в ресторан. Недавно вроде кормили и опять приглашают. Но мы не отказываемся: ложкой махать — не робить. Да и столы прямо ломятся, да и посуда хороша — золотая, серебряная и таки же вилки, ложки блестящие. Так все дни и кормили — Москва дак Москва! Домой приехал — знай только рассказывай. А многи даже не верят — да што, мол, это за съезд такой, если бесплатно? Неужели бесплатно кормили да одевали? Ты, мол, поди, врешь, дядя Павел? А мне врать зачем?.. Так што отправляй, Егоровна, внука в Москву. Вон он как у вас отошшал. Там живо откормят, — смеется Павел Васильевич, и нам тоже весело, по крайней мере бабушка отвлеклась от дум.

— Ну ладно, Егоровна, — говорит уже с порога сосед, — чисти рыбу да вари уху. Да наливай внуку полну тарелку. И сама поешь, не святым духом, поди, питашься… — Он открывает дверь, и в избу врываются солнечный свет и свежий весенний воздух.

— Слава богу, — говорит бабушка, — опять дожили до тепла. Опять вон грачики прилетели… — И неожиданно добавляет: — А тебя, внучок, на свадебный обед приглашали. Пойдешь завтра с матерью к Павле Михайловне.

— На какой обед? — удивляюсь я и думаю: шутит, наверно, бабушка, но она не шутит. Нет-нет! В войну были не только печали да похоронки, но и свадьбы тоже были — жизнь-то не остановишь.