Виктор Потанин - Письма к сыну

— Товарищи мои! Война же закончилась. Сейчас позвонили мне из райкома…

Бабушка моя схватилась за стул, но стул ей не помог — она повалилась на стену. А мама издала какой-то звук — не то стон, не то всхлип — и закрыла лицо руками. Потом медленно-медленно стала его открывать, но руки не подчинялись. И вот сейчас я стараюсь вызвать в памяти это лицо, но все старанья напрасны. Оно как-то сжалось, это лицо, и стало уплывать, уплывать от меня, уменьшаться… Так свивается, погибает берестка на сильном огне. Один миг, другой — и вот уж одна зола только, один прах, воспоминанье…

— Анна, я жду тебя в школе. — Это голос Варвары Степановны. И сразу скрипнула дверь, и наступила долгая звенящая тишина, от которой у меня пропало дыханье. Еще б миг — и лопнуло бы мое слабенькое сердчишко, но тишину эту смяли крики. Это закричали мать с бабушкой, обе сразу, как будто сошли с ума. Они схватили друг друга в беремя и зарыдали. Эти рыданья-то и выходили, как крики… Даже сейчас мне тяжело. Так тяжело, что не могу писать, да и слова, чувствую, получаются жиденькие, не те. Впрочем, сын, в этом я даже не одинок. Как часто, читая в некоторых книгах о Дне Победы, то и дело натыкаешься на такие фразы — люди бросались друг другу в объятья, целовали первых встречных и незнакомых, громко пели, плясали, а машины подолгу сигналили беспрерывными шальными гудками, и вверху, далеко в небе, кружились над крышами такие же счастливые птицы. Наверное, так и было в больших городах и селеньях. Но это все-таки не вся правда. Потому что этот великий день напомнил и об утратах, и о горе, и о тех, кто никогда уже, никогда не вернется…

А потом в нашу дверь опять постучали. И это было как избавление, как выручка из беды. Мать с бабушкой сразу пришли в себя, да и зачем посторонним показывать слезы. А в избу уже к нам входили старички Волковы — Павел Васильевич с Татьяной Самойловной. После них забежала Елена Васильевна Мерзлеченцева, собрались все наши соседи — и скоро уж табуреток у нас не хватило… И все гости смотрели на мать: давай, мол, Тимофеевна, расскажи, что случилось. Чудаки! Они думали, раз мать учительница, то она просто обязана знать какие-то подробности… А их, подробностей-то, и не было: война закончилась — вот и все! А потом мама пошла в школу, а я — на улицу. И вот теперь-то я начал жить в каком-то чудесном сне. Началось с того, что я заблудился. Я смотрел по сторонам — и ничего не узнавал: та же улица, но вроде не та. Я никогда не видел столько людей. Неужели это все наши утятские! А толпа прибывала и прибывала. И все шли быстрым шагом в сторону клуба. Здесь, на большой поляне, и собирался стихийный митинг. У ограды клуба табунились мальчишки, я тоже примкнул к ним и стал озираться. И опять я не узнавал своих, деревенских: вроде бы давно знакомые люди, а лица стали другие — на них и радость, и торжество, и сиянье… Они не шли, а как будто летели. Так и было, наверное, душа у них приподнималась на крыльях. И все мы, мальчишки, присмирели и точно б сжались в комочек: что же будет дальше, что же?.. А люди все шли и шли… Вот к самой ограде клуба приближается целая колонна наших утятских женщин. Впереди всех — Христина Августовна Петинова. Она несет в руках фотографию сына. Голова у Христины немного приподнята, а глаза не мигая смотрят вперед. В них — горе и слепая решимость. Она как будто что-то задумала, ведь фотография — это все, что осталось от сына. Да еще дома лежит похоронка, после которой Христина чуть с ума не сошла. Рядом с ней идет Нина Игнатьевна Сартакова, и ей некого ждать с войны. На ее мужа Петра, нашего председателя колхоза, тоже была похоронка. Чуть поодаль, шагах в двух от них, — Мария Ивановна Родионова. Она тоже потеряла на фронте мужа. Плечо в плечо с ней шагает Луканина Евдокия Ефимовна. Она осталась вдовой с пятью ребятишками на руках. Тут же и Менщикова Парасковья Егоровна, потерявшая на фронте двух сыновей — Ивана и Анатолия. Рядом с ней — Шевалдышева Антонина Ивановна. Она осталась с пятью сиротами. Здесь же и Чистякова Мария Александровна — тоже вдова… Да разве всех их сейчас перечислишь. Женщины шли и рыдали… Вот уже сорок лет минуло с того дня, а плач этот все еще живет во мне. И я знаю — он будет со мной до последнего моего часа.

…Вдовы шли босые, с непокрытыми головами. Одежонка на всех ветхая, изношенная, а ведь по возрасту почти все они были молодые, тридцатилетние. Но выглядели как старушки. И шли они как-то боком, с усилием, как будто шли против ветра. Есть у знаменитого художника Питера Брейгеля картина «Слепые»: там идут люди и смотрят вверх, а сами натыкаются друг на друга. И в пустых глазницах — мольба и страдание. Так и было у наших — что-то похожее. В глазах у всех — слезы, потому и не видно глаз. И шли они, сильно наклоняясь вперед, как будто на ногах были гири. У многих в руках — самодельные флажки или красненькие косынки. А некоторые просто держали кусочки красной материи… И руки у всех как но команде то поднимались, то опускались. Они точно бы кого-то встречали или с кем-то прощались. Так и было, наверное: они встречали Победу, они прощались со своими мужьями и братьями. А потом открылся наш митинг.

Первой говорила директор школы Варвара Степановна. Говорила она всегда умно и зажигательно, а тут превзошла себя. Слова ее падали в душу, как горячие угли на живое тело — и женщины опять зарыдали. Эти рыдания переходили в крики и всхлипывания. Я ничего не преувеличиваю, может быть, даже преуменьшаю. Слышал ли ты уже, Федор, видел ли ты, как мать кричит над свежею могилкою сына? Мне, например, не представить тяжелее картины… И вот уже все с кладбища ушли — и друзья, и близкие родственники, и вот уж день клонится к вечеру, а мать все не оторвать от могилы, не оторвать. Она выждала свою, самую главную минуту, — и стала разговаривать с сыном, точно с живым. Но тот молчал — и теперь слова все стали ненужными, и мать от бессилия закричала, точно крики могли пробить этот толстый сырой песочек и вернуть самого единственного, ненаглядного…

Но вот уж Варвару Степановну сменила Христина Петинова. Она подняла вверх обе руки, сжала кулаки и произнесла проклятие Гитлеру… А после Христины говорили уже все по цепочке.

И в школе в тот день была тоже торжественная линейка. И все мы, школьники, пионеры и комсомольцы, дали клятву верности своим отцам и братьям, погибшим на фронте. От этой линейки осталось ощущение радости и тревоги. Было такое чувство, что война еще не закончилась, что скоро-скоро и мы, мальчишки, тоже поедем на фронт. Но вот уже — все на улице… Мы строимся в одну большую колонну и выходим на большую улицу. В руках у нас флаги и портреты Сталина, многие из нас взяли в правую руку пионерские галстуки и поднимали и опускали их, в галстуках трепетал ветерок, и они вздрагивали, как живые. А колонна наша все росла и росла. Из каждой ограды выходили к нам люди и вставали в строй.