Виктор Потанин - Письма к сыну

— И вижу будто бы сон. Словно сынок мне сейчас навстречу. Да босиком Витенька и смеется, смеется, а снег ему сперва по щиколоть, потом совсем по колено, потом уж и к горлу полез, и такой снег крупистый, рассыпчатый — все бы ел его. Ну хорошо, хорошо. Снег ползет, ползет, все выше, да выше. Ну, думаю, как горло задавит, так и задохнется сынок. Ну и что ты, дура, сама про себя думаю, не кричишь, народ не зовешь, ведь сын же родной. А другого родить — придется ли, не придется. Да как закричу, да как замашу руками, хочу схватить Витеньку, прижаться, добежать да еще громче кричу. Очнулась, моргаю. Я уж не по снегу, а в санях. Кто-то подобрал меня, довез до села. Сначала узнала того человека, а потом сразу забыла, потому что ночью было со мной опять худо-худо. Пошла я в ту ночь, как всегда, на работу, а в голове путаница, к утру уж и себя не помню, но все равно смену выстояла. А утром в свое Ровное — опять пешочком. Вот так… Да ничего. За всю войну — ни в отпуске, ни по бюллетеню. Что за больничный лист — нет, не знаю. Все годы работой вылечивалась, а ничего — живу, поживаю… Четырнадцать лет подряд проработала на своем колеснике. Как в утиль сдавать повезли — так гляжу в следочки и реву. Как сынка схоронила. Долго я к своему трактору привыкала, долго и отвыкала. Теперь не те машины, спокойнее много, а в кабинах — совсем курорт, сидишь, как дома, на лавке — ни ветра тебе, ни дождичка… — Она улыбается, потом снова в глазах — темно.

— Конечно, теперь уж много про то время написано. И что-то прибавлено и убавлено… А после войны разве легче было? Ничего подобного. Как Победу услышали, так наши бабоньки от ума отстали, обрадовались, а потом глядим — из мужиков-то наших почти никто не вернулся — почти всех там положили… И опять бабы пошли быков запрягать, да в поле одни — опять по-сиротски. И вот тогда-то некоторые не выдержали. Война, мол, закончилась, а где послабление? С такими пришлось поработать — ох тяжелое дело! И стыдила таких, и ругала, да ведь и жалко: вдовство-то — не весна-красна. А тут еще в поле велят отличаться… Вот и говорят сейчас — война, мол, война, а ведь после войны-то потяжелей было. Года три еще, наверно, промучились, а потом, правда, просветы пошли… Вот так и добывали хлеб наши бабоньки. Я бы им всем дала ордена. А как же ты думал?

Она задала этот вопрос без ответа и замолчала. Теперь уж надолго… А я залюбовался, как маленький теплый лучик скользнул по ее ногам, и они весело вспыхнули, ожили — и прошлась по ним веселая рыжинка, затрепетала и снова погасла… И опять больно уставилась на меня седина. И сразу подумалось о таком простом, о давно известном — ох, как мало живем мы на свете, как мало! И что бы мы делали, если б не наши дела. А они после нас остаются и продолжают нас… Чем сильнее дела — тем сильней продолжение. И главные наши дела — это все-таки Хлеб…

— А сын ваш что выбрал? Кем стал?..

— А что ему выбирать? Мать у него — на тракторе, и мой Витя — на тракторе. — Анисья поправила волосы, потом посмотрела мне прямо в глаза. — Недаром же сказано: каковы корни — таковы и отростели. И вот сынок вернулся из армии — и в колхоз пожелал. Стала с ним работать на одном тракторе: я — смену, он — смену. И скажу, не хвалясь, была у нас по колхозу всех выше выработка… И племянника Сашу Охохонина я тоже на тракторе выучила. Да что говорить — разве всех вспомнишь учеников. Вот сходи в правленье — там все знают, дадут фамилии. А ты запишешь да и пошлешь в эту газету…

И я сходил тогда в правление колхоза, послушался Анисью Михайловну. И записал тогда в свои блокноты много интересного и полезного. И все бы хорошо, но только мучило, крепко мучило меня одно обстоятельство: мне казалось, что мы тогда что-то недоговорили с Анисьей Михайловной, что-то не досказали друг другу — ив этом было мое мученье и боль… Нужна была новая встреча — я об этом мечтал.

И она состоялась, сбылась… В Кургане на городском стадионе в те дни проходил праздник труда. Среди почетных гостей на стадионе была и Герой Социалистического Труда Анисья Демешкина. Я ее увидел вначале на высокой трибуне — она кому-то махала рукой и улыбалась. Лицо у нее было солнечное, счастливое — ведь рядом с ней стоял знаменитый огненный тракторист Петр Дьяков. Его пригласили на это торжество из Тюмени, и он тоже был праздничный и взволнованный… А потом началось самое интересное и, может быть, самое главное — праздничный эскорт из машин проследовал через весь город. В головной машине стояли Анисья Демешкина и Петр Дьяков. Люди махали им флажками, кричали что-то веселое и хорошее, а из всех репродукторов неслась песня: «По дороге неровной, по тракту ли, все равно нам с тобой по пути, прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати…» Выпустили голубей. Они сразу ушли в самую высь, громче заиграла музыка, стало еще веселее, праздничней, люди прибывали и прибывали, но Анисье казалось, что все смотрят только на нее, на нее одну… За свою трудовую жизнь она так и не смогла привыкнуть к славе, к известности, к тому, что о ней не перестают писать газеты, не могла привыкнуть и к письмам, к десяткам писем, которые приходили каждую неделю на ее адрес от далеких, совсем незнакомых людей… И вот уж машины пошли опять по стадиону, по сторонам алели флаги, и снова — песни, и музыка, и огромное скопление людей. А надо всем этим кружатся, носятся голуби, и в душе такое же кружение, хочется тоже махать и кричать кому-то, но кажется, что совсем пропал голос, да и тело свое не слышишь, да и глаза не доверяют себе — кругом так ярко и зыбко, что невозможно успокоиться и сдержать дыхание. Наверное, вот в такие минуты и происходят с людьми великие откровения — понимаешь тайное, давно скрытое, открываешь в себе любовь к другому, находишь мужество на великую цель. И я знаю, я уверен опять, что Анисья только об одном думала, только об одном мечтала тогда, чтоб жизнь дала бы ей здоровье для новой работы на хлебном поле, ведь это поле — судьба ее… А судьба у нас только одна, и ничего не изменишь…

Вот на этом, сын, я бы и закончил это письмо. Оно вышло очень длинное, очень трудное для меня. Мне хотелось рассказать тебе о простой деревенской женщине, о ее надеждах и о ее делах. И еще мне хотелось, чтоб ты всегда любил и уважал таких, как она. И уважал и помнил всегда. Ведь о таких людях надо сочинять песни, слагать стихи. Да что стихи… Главное — такие люди всегда рядом с нами, только мы их порой не замечаем, не слышим, как не слышим часто свое собственное сердце, потому что оно здорово и исправно стучит… А впрочем, я немного отвлекся, опять забрел не туда. Да что делать с моим характером — люблю, грешный, порассуждать. Но только не думай сейчас, что твой отец незаметно сделался моралистом. Нет, нет! Читать морали — не про меня. А потому поверь мне и запомни — за всеми моими словами нет ничего, кроме любви. Впрочем, и родительскую любовь наши дети принимают часто за назидание. Но с тобой, конечно, этого не случится, ведь между, нами — полная откровенность. Господи-и, как я соскучился о тебе!..