Виктор Потанин - Письма к сыну

Так я оказался в работниках. Степан поправлял дом: проконопатил стены, вымостил шифером крышу, осталось дело за печью. И тут позвали на комбайн, жена тоже в поле, сын в армии, нельзя без работника. И отложить дело — рисково. Погода обманет, осень — старая дева, — дожди, холод.

Печь дожил Григорий Ловыгин, веселый, чистоплотный, с молодыми глазами. Он знал все работы: и печник, и столяр, и в машинах — свой глаз. Я его помнил с детства. С тех пор он лицом не менялся, только темнела кожа. Сам, видно, смешался с годами, на расспросы о возрасте — только хмыкнул, все, мол, годики мои, не куплены, хоть живу чужой век.

Встретил меня у ограды, приласкал:

— Наша порода! На тебе бы воду возить! Не пробовали?..

Я засмеялся, осторожно спросил:

— Как живется?

— Как живется, так и живем, — говорил тихо, рот пустой, беззубый, смотрел мимо глаз, скрывая коварство.

— Скажи, зачем печь, а? Интере-ес! По какой статье ее, ну?

— Для тепла, — я смешался: куда он ведет?

— Обогрев. Та-ак. Грела кура яйца — ума не нажила.

— Тогда не знаю. Сам скажи.

— Сам не уедет, да жалко тебя: печь ложишь, — а для че?.. — Григорий шагнул к поляне, присел на траву, смирно вытянул ноги. Они обуты в мягкие тапки, им так хорошо лежать в густом конотопе, и Григорию тоже легко. Голос тише, светлей:

— И от костра греются, и от голландки. А тут печка — русская. Уважай прозвище! Ты на че учился?

Я смутился совсем, он ближе подвинулся, погрозил пальцем. Опахнуло мылом, свежевымытой рубахой.

— На хлебушок учился. С него руки-ноги пошли, голова. Мать, стряпала, ты ел и хвалил. А матери твоей кто завел печь? Я-а! Двадцать лет стоит, не стопчешь трактором… Значит, зачем?

— Обеды готовить.

— Дошли — хлеба садить. Навернешь порожняком, молочком запьешь и дальше поехал… А помнишь, как обезножел?

Я вспомнил, как давно-давно бегал на коньках по первому льду и влез в майну. Вода ожгла грудь, повис на локтях, а ноги ловили дно и сразу теряли. Холод лез уже к горлу, даже теперь жутко и мерзнет спина.

С того дня заболел: ноги не согнуть, все жилки тянет, поют суставы. Уж хотели положить в больницу, но пришел Григорий, какой-то тихий тогда, потайной, в белой дубленой шубе, с мороза, как парень. На ночь жарко сухими комлями истопил печь, она задышала по-банному густым паром. Но это — полдела. Он помыл руки, прищурился:

— Просим в аптеку…

Взял тазик, напарил незнакомой желтой травы, засадил меня на печь и растер всего. Я лежал совсем голый, покорный. Он отдышался, лицо обмахнул платком. Потом растер все стыдные места до тугой красноты, радовался и притворно пугался:

— Ну-у, мужи-ик! Поспел, аха-а! Скоро по девкам отправим…

От его слов было щекотно в горле, но не стыдно. Укутал сверху тулупом, слез на пол, сам все радовался, смеялся, бормотал небыль, выпил за меня чекушку, его развезло, шея набухла, вышла за воротник, но он не расстегнул пуговку — любил строгость. Скоро отправил мать в горницу, долго раздевался, медленно свертывал штаны и рубаху, залег на лавку и сразу уснул, во сне улыбался. Спал тихо, без храпа, как отдыхают дети, с ровным, спокойным сердцем. Утром и я был здоровый. Болезни как не бывало.

…Все это мелькнуло в голове мучительно быстро, хотелось задержать мгновенье, пожить с ним рядом, но он торопил.

— Забыл про ноженьки?

— Не забыл.

— А поднял кто? Печка! А хозяин наш Степан тоже больной, подбитый. В войну пуля просекла коленко. Надежда, жена, с ним смучилась, а печка поддержит. Должна! Значит, подъехали: печь — лекарка, вот знай — лекарка.

Он засмеялся, посмотрел на небо. Искал солнце. Оно вышло из тучки, и Григорий встал на ноги. Одернул рубаху, стал спокойный, уютный, точно умылся.

— Старость — не радость, — нарочно охнул, плотно сжав губы, слушая тело и убеждаясь, что кровь подвижна и ноги упруги. В лицо сразу пришла забота, глаза блеснули сухо и с тайной силой.

— Хороши речи, да не прокормят. Будет час — продолжим…

Послал меня за песком и глиной. Вместе запрягли лошадь. Григорий ругал сбрую, ленивого бригадира, но выходило у него смешно и беззлобно. Ему теперь нравилось распоряжаться, глаза туманились от довольства, сияли, а пальцы без нужды поправляли рубаху. Пекло по-летнему солнце. В такие дни слышишь его еще далеко, за горами, в такие дни хочется дышать вечно.

— Раньше были мастера! Теперь сошли, — бормотал Григорий, наклоняя телегу. С нее просыпались песок и глина в разные кучки. Лошадь отпустили домой. Повел ее на конный двор высокий парнишка без рубахи, в узких штанах из вельвета. Посреди улицы остановил лошадь, сел верхом и заржал.

— В школу ходит, а сам — лошак. Дурость. Нонче и строим так: с утра — цело, к вечеру пало.

Зачерпнул из одной кучки ладонью, попробовал песок на зуб и посмотрел на меня внимательно.

— Где копал?

— Под горой.

— Надо в леске. Там побелей. Ладно. Все одно портить.

Он шутил, притворялся, зная себе цену, свое призванье. Был он большой хитрый мастер, каких на Руси еще много. Их бы собрать вместе, послушать. Узнаешь, что давным-давно им известно, как построить лестницу в небо, зайти на звезды, назад спуститься, но только беда, — живут они далеко друг от друга, на разных дорогах, и уж совсем беда, что считают их за чудаков, простоватых, и чаще любят в них не ум, а шутейность, которая всегда рядом с большим человеком.

Григорий работая в худых рукавицах, с одним молотком: внизу — обушок, вверху — топорик. На каждый ряд кирпичей сыпал стекло-крошево, ровню затирая глиной.

— Парень, стекло для чё?

— Не знаю.

— Та-ак. Беру бутылку от беленькой, от красного нельзя — меньше жару. Рушу в крошки. Чё дальше?

— Сам скажи.

— Сам-то с усам, а ты городским стал. Ум раздуло… Запоминай: дрова горят, стекло-крошево калится, дышит жаром. А на печку хозяин залез, залет барином. А кровь-то в грудь, в поясницу, в больные косточки. Вскипела с жару и гонит боль. Дороже поллитры печь. Ту — в праздник, эту — поденно. И сколь хошь!.. Так, глядишь, в люди выйдем..

— А мы кто?

— Как назовут, так назовемся. В деревне полно глаз…

— А говорят что?

— Худо, парень. Мать ты бросил, уехал. Поплачет старуха, покуксится да на работу. Ей бы уж на печке сидеть, боится оглохнуть. При живом-то сыне… Как же так получатся?!

— Я же учился в городе… — сказал тихо, но он услышал.

— А теперь как — погулять?

— Не знаю…

— Да-а, много надо сложить печей, чтоб нам дойти до людей… А ишо — что говорят, что говоря-а-ат!..

Сразу замолчал, притаился. Работал тихо, каждый кирпич обтирал рукавицей, потом ладонью для полной зачистки. Когда кирпич не подходил, раскалывал с маху, крошек нет, излом — как по нитке.

Окна в избе пустые, без рам, с улицы — сухой воздух.

Безветрие, тишина. То безветрие в конце лета, за которым приходят теплые лучи, а потом дождь, туманы, в бору — белые грузди, синявки, на реке — отчаянный клев щуки, а в озерах всплывает карась и стригет губами, но лучше тогда — в лугах, на воле, где всходят поздние цветы и травы и отдают прощальные запахи в канун холодов.