Анатолий Ткаченко - Открытые берега

Из кабинета главного хирурга вышел пожилой, лысый человек, с румяным, скошенным от возмущения лицом. Я вспомнил, что теперь моя очередь и что думать мне надо совсем о другом (ну при чем тут артистка из Читы, ее глаза, ноги?..), — меня сейчас спросят, буду ли делать операцию, напомнят, что для таких, как я, иного, более гуманного лечения еще не придумано. А я песенку слушаю… Мне надо сейчас же, в эту минуту, решить все, чтобы…

— Следующий! — слышу из-за двери кабинета голос сестры.

Вхожу. Сестра, указав на стул возле большого, блещущего стеклом стола, скрывается в боковой двери. Поднимаю глаза.

В кресле, откинувшись к спинке, курит, утомленно жмурится седоватый человек с лицом смуглым и слегка рябым. Глаза, чуть монголистые, смотрят искоса, вроде мимо меня, но я чувствую их тяжеловатый взгляд. Человек без халата, на нем хороший пиджак, галстук, резко белая рубашка. И еще замечаю — он грузноват, не высок ростом, спокоен, и лишь пальцы, как бы чужие, нервно поигрывают окурком.

Он присматривается ко мне, определяет — на что я гожусь. Он, может быть, видит мои легкие насквозь, знает, как перекроить их; думает о моем сердце — выдержу, не подведу его, хирурга? Ведь ему незачем связываться со смертью — это не марки, которые можно коллекционировать.

Через две обитых дерматином двери затухающей радиоволной проникала песня:

Она казалась далекой и вправду заморской — оттуда, с острова Куба, где пальмы, райские птицы.

— Нравится? — спросил человек.

Я передернул плечами: мол, ничего, а вообще — не специалист.

— Ну, здравствуй, — он подал через стол руку, сжал, чуть придержал ею мою («Приценивается!» — мелькнуло у меня). — А песня плохая.

— Почему?

— Жалко становится людей. А их резать, чинить надо. Может, бросить мне свое дело?

— Как это?

— А так. Брошу — и все. Пусть каждый сам по себе: или выживет, или чахотка задавит.

— Но вы же…

— Правильно. Резал. А теперь буду порошками лечить — фтивазид, паск…

Я усмехнулся, понурив голову.

— Понимаю: не веришь. Думаешь — волк все равно сена есть не станет.

Голос у него был сипловатый, как у застарелых курильщиков, и очень, как мне казалось, не подходил к его смуглому, по-армейски твердому лицу.

— Давай знакомиться. Фамилия Сухломин, имя Иван Михайлович. Слышал про такого?

— Много.

— Живешь в Хабаровске. Работаешь?

— Радистом.

— Мне кто-то говорил — стихи пишешь…

— Писал. Теперь в газетчики хочу.

— Женат?

Я мотнул головой и почувствовал, что сделал это излишне грубовато.

— Девушка есть?

— Нету.

— Почему?

— Бациллоноситель…

Сухломин скрипнул стулом, резко убрал со стола руки, будто впервые услышал это слово, и оно обидело его.

— М-да… А насчет газеты — интересно. Люблю газетчиков. Врут они здорово, но и помогают… Сам чуть в писаки не пошел. Как-нибудь расскажу…

Грета перестала петь, холл на минуту затих, потом донесся разноголосый, похожий на клекот воды, смех.

— Между прочим, — Сухломин опять привалился к столу, — вашему Комарову, поэту, я предлагал торакопластику. Правда, у него две стороны…

— И жил бы?

— Ну… — Он развел руки (ладони отразились в стекле, их стало четыре). — Риск, все равно риск… Вот ты. Я уверен — выживешь. Однако насильно не тащу на стол. Сам решись. И мне легче будет.

— Почему он отказался?

— Спросим на том свете. Книжку подарил. Дочка все стихи выучила. Тогда-то он не таким известным был… Глаза помню — большие, почти черные и, как я называю, температурные… Вот, понимаешь, не виноват, а совесть сосет: не уговорил, не настоял…

Вошла сестра, положила на стол три новых истории болезни, выглянула в приемную, давая этим понять главному хирургу, что и другие больные ждут, снова исчезла в боковой двери.

— Тебе гарантия — девяносто девять.

Я думал о Петре Комарове. Почему он не решился? Чувствовал, что не выживет? Не убедил Сухломин? Сколько у него было гарантии — пятьдесят, шестьдесят, семьдесят?.. Или он решил: лучше два-три года жизни, чем сразу, под ножом?

Как быть мне? Может, подлечиться стрептомицином, сбить температуру и уехать? Многие так делают, берегут свои ребра, хвалятся: главное — питание. Но ведь и упитанные умирают. А разве это жизнь — каждую минуту помнить о дырке в легком, которая может «вспыхнуть» и сжечь тебя: если выпьешь водки, промочишь ноги, поскандалишь на работе. Или просто так — вспыхнет, и все. Жить, убаюкивая палочки Коха, надоедать врачам, спрашивая: «Ну как у меня? Проверьте, успокойте, посоветуйте. Кха-кха! По утрам маслица побольше, да? А как с путевочкой? Не ослабнуть бы…» Случается, и такие, убежденно хронические, расшатав свои каверны, приезжают к Сухломину, просят: «Согласен, спасите». А уже поздно. И хирург разводит над этим столом ладони, которых — для большего трагизма — становится четыре… И все-таки, как быть, если…

— Два дня на размышления, — он встал, подал руку, на этот раз быстро убрав ее. Кивнул, скупо улыбнулся: «Рад бы, но работа!» — придвинул к себе крайнюю историю болезни.

Я вышел. В приемной кто-то спросил:

— Порядочек?

Какой «порядочек», почему? Я не ответил и только в коридоре понял, что спрашивают об операции, обернулся, сказал в дверь:

— Пойдешь — узнаешь.

Позади меня из процедурной мелкими шажками двигались две женщины, услышали эти слова, чуть отстали, насторожась: народу много, есть и буйные.

На пятачке было все так же оживленно, в руках Вани тихо звякала гитара, и Грета, сидя рядом с ним, что-то рассказывала. Двое уткнулись в шахматы, по обе стороны от них сгрудились подсказывающие болельщики. В полутьме, под самой лестницей, четверка перекидывалась в картежки: днем это запрещалось.

Я позвал лейтенанта Ваню.

— Побродим?

Он скосился на Грету — к ней уже подсаживался усатый маленький грузинчик, — тряхнул мне белесыми патлами.

— Ты к холмам?.. Иди. Догоню. Вот сейчас обговорю одно дельце.

Бело-песчаная дорога сразу уходила под сосны, сужалась и темнела там. Но за каждым поворотом открывалась снова, белела, вела в зелень и желтизну листвы; обрывалась в чистых, бегучих ручьях, которые надо было перепрыгивать по мокрым камням, и опять, сухая, сыпучая, терялась в сумерках сосен. Справа резким мерцанием проглядывала Зея, холодила понизу лес, а от песчаной гряды слева (древнего берега реки) — веяло полдневным теплом тихой осени.

Я шел, дышал, пил воду из самых светлых ручьев, — она казалась мне целебной, долго держалась в животе колючим холодком, — перепрыгивал с камня на камень, после прислушивался к себе: не закололо ли в боку, не сорвал ли дыхание? Но, кроме легкого жара от лишних трех десятых градуса, ничто не беспокоило меня.