Борис Ямпольский - Молодой человек

У парадного хода стоял хлюпик в пиджачке с короткими рукавчиками.

— Эй ты, ублюдок! — позвал Аскольд.

— Это кто, я? — спросил хлюпик.

— А кто ты, если не ублюдок? — сказал Аскольд.

— Ты говори, да не заговаривайся.

— Тебя как зовут? — спросил Аскольд.

— Жан, — ответил хлюпик.

— Ну вот что, Жан-ублюдок, пойди и скажи папаше, что мы тут.

— И кто вы такие, чтобы беспокоить папашу?

— Я тебе говорю, Жан-ублюдок, иди и скажи. Не твоего ума дело рассуждать, — приказал Аскольд.

Тот посмотрел на него куриными глазками и покорно поплелся.

Было очень тихо. Мы стояли, и дом стоял молча. Никто из него не выходил. Скорее всего Жан пошел спать.

— Эй, «пифагоровы штаны», — сказал Аскольд мне, — давай зайди, возьми хозяина «на пушку»!

Я открыл дверь в подвал, и мне показалось, что я открыл дверь в ад, о котором столько рассказывал мне дед. В густом пару кипели огромные, подвешенные на крюках к потолку котлы, над ними стояли дюжие бородатые мужики и черными баграми мешали в котлах. Полуголые мальчишки со свистом носились от котла к котлу с рогожными мешками. А в углу пила с визгом резала длинные бруски мыла, выбрасывая их в корзины.

У меня закружилась голова.

— С пути! — закричал какой-то мальчишка и больно пихнул меня.

Другой тут же подставил ножку, я полетел в жижу, в туман и услышал свист и хохот.

— Ты что здесь путешествуешь? — пропищал румяный человечек.

Странно было даже видеть такого румяного человечка в аду. Толстые пальцы его были унизаны перстнями.

— Вы хозяин? — спросил я.

— Все ищут хозяина! — раскричался он.

Я снял кепку.

— Здравствуйте, — сказал я, — если вы хозяин.

Он даже не пошевелился.

— Здравствуйте, — сказал я снова, уверенный, что меня не услышали.

— Чего тебе надо, мальчик с пальчик? Чего ты тут разздравствовался?

— Мне сказали, что вам нужны подростки.

— Конечно! — закричал он. — Мне нужен миллион мальчиков. И еще один миллион!

— Я хочу поступить на работу, — сказал я.

— Лучшей новости ты мне не мог принести?

— Так у вас нет работы?

Он внимательно посмотрел на меня.

— Тебя прими, ты тут же побежишь жаловаться в профсоюз.

— Зачем же мне жаловаться?

— А это я уже тебя должен спросить.

Я пожал плечами.

— Вот видишь, ты пожимаешь плечами, а потом я буду пожимать плечами. Тебе сколько лет?

— Скоро пятнадцать.

— Когда это скоро? Через три года?

— Это у меня такой маленький рост.

— Тогда подрасти, потом придешь. Я не хочу, чтобы на меня собак вешали.

— Я не буду вешать.

— Ну, приходи в следующий раз, я подумаю.

— А, так вы все-таки принимаете без биржи труда? — сказал вдруг непонятно откуда появившийся Аскольд.

Человечек уставился на него.

— Ваша фамилия Сыч? — спросил Аскольд.

— Смотри — угадал, — сказал человечек.

— А вы что-нибудь слышали про охрану труда? — спросил Аскольд.

— Я только и слышу про охрану труда, — отвечал человечек.

— Объект эксплуатации вам ясен? — спросил Аскольд.

— Чего ты мне морочишь голову, какой объект?

— Подростки, ясно? — сказал Аскольд.

— Господи, какие подростки? — отвечал Сыч. — Они уже, как пожарники, ухаживают за барышнями.

— Так объект эксплуатации вам ясен? — снова строго спросил Аскольд.

— Слушай, у меня уже от тебя кружится голова. Скажи скорее, чего ты хочешь?

— Первое условие, — сказал Аскольд, — прием рабочей силы через биржу труда.

Сыч наклонил голову.

— Второе условие — вентиляция.

— Какая вентиляция? — закричал Сыч. — Что у меня, зимний сад?

— Третье условие, — не слушая его, говорил Аскольд, — по вредности производства — спецмолоко.

— А спецмармелад не надо? — сказал Сыч.

— Четвертое условие — гарантированный отпуск.

— В Ливадию? — спросил Сыч.

— Пикируем ваше заведение, — оборвал переговоры Аскольд.

И мы рассыпались цепью.

Подъехала подвода с большими круглыми корзинами. И от корзин, и от возницы, и даже от коня пахло мылом.

— Поворачивай! — сказал Аскольд, выходя на дорогу.

— Куда это мне поворачивать? Смотри какой фараон! — сказал возница, подымаясь во весь рост с кнутом в руке.

— К чертовой матери, вот куда поворачивай! — сказал Аскольд.

— А ну, граждане, будьте свидетелями! — плачуще закричал возница и хлестнул коня, пустив его на Аскольда. Но тот уцепился за поводья и повис на них. Конь захрапел и застучал копытами о булыжник.

— А ну вас всех к бису! — устало сказал возница. — Вечная канитель. Хозяин, а хозяин! — закричал он. — Сыч, туды твою растуды, трам-тара-рам!

Появился Сыч.

— Ну зачем, Трофим, ты волнуешься?

— Я не волнуюсь, я кричу, — отвечал Трофим.

— А зачем ты кричишь?

— Да что вы, не видите, всякая шушера баррикады ставит.

— Это им вентиляция нужна. Тебе не нужна вентиляция, Трофим, свежий воздух?

— А мне что, я приехал и уехал, — сердито сказал Трофим.

— Мы через их голову, — сказал Сыч.

— Не выйдет, хозяин, — устало сказал Трофим.

— Очень хорошо выйдет. Экстра!

— Вы там пацанят душите, а я помогай, — неожиданно сказал Трофим.

— И ты к этим ангелам? — спросил Сыч.

— Куда все, туда и я, — сказал возница.

Теперь, казалось, не только Трофим, но и конь осуждающе смотрит на Сыча: «Эх, Сыч, туды твою растуды, трам-тара-рам, говорили тебе, плохо это кончится».

Дни шли за днями. Я все жил у дяди Эмиля и все искал работу. С каждым днем все более косо поглядывал на меня дядя Эмиль, но ничего не говорил, только иногда спросит:

— Ищешь?

Я отвечал:

— Ищу.

— Ну, ищи, ищи.

Я выходил каждое утро в город. Вдоль грязных, измаранных, истертых кожухами, ватниками, некогда покрытых масляной краской стен биржи труда сидели прямо на полу в серых зипунах дымившие махоркой грабари и говорили о зяби, навозе, и пахло сырой землей, колодцами, погребами. А в окна были видны стоящие под дождем грабарки с серыми мужичьими лошадками, ждавшими своих хозяев.

И я был грабарем, хозяином этих лошадок. Руки мои тоже пахли сырой землей, и травой, и заступом.

Я любил рабочий люд, я любил толкаться на бирже.

У входа всегда стояли дровосеки с топорами за веревочным поясом, с обернутыми в тряпки пилами, засыпанные древесной пылью случайного заработка. И от них вкусно пахло березовыми поленницами.

И я был дровосек, я размахивал топором, я пилил визжащей пилой.

Особым кружком, не смешиваясь ни с кем, стояли маляры с разноцветными кистями и ведерками для красок, в забрызганных радугой, загрубелых, шуршащих от засохших красок блузах; они крутили цигарки тоже разноцветными, светящимися от красок пальцами и дымили, беседуя о чем-то своем, малярном, никому, кроме них, не доступном. И я был маляром, я был в радужной блузе, я понимал колер и купорос.