Борис Ямпольский - Молодой человек

Если не надо было отмечаться на бирже труда, я бродил по улицам, по длинным, голубым, утренним улицам, когда так гулко и звонко по клинкеру отдаются шаги.

Я люблю этот ранний час, когда привозят к киоскам газеты; ломовик даже не останавливается, а сбрасывает пачки на ходу. Газета свежая, еще, кажется, росистая, клейкая, весело пахнет краской и новостями.

И я с жадностью читаю все объявления и извещения.

Сапожной «Красный коробейник» нужны сапожники. Столовой «Красный инвалид» нужен шеф-повар. Нужны агенты по хлебо-мясозаготовкам. Продавцы в мучные лабазы. Специалист в чернильную мастерскую.

И еще я очень люблю объявления о рабфаках, и техникумах, и вузах, и академиях.

Хотя ясно сказано — стаж не менее трех лет, и окончательный выбор кандидатов производит ОСПС, который далек, великолепен и недосягаем для меня, как Римский сенат, — я читаю, я все равно жадно читаю все объявления.

«От испытаний освобождаются только окончившие рабфак соответствующей вертикали». И я воображаю себя на вертикали, я на этой чудной соответствующей вертикали.

Я тут же решил всего добиться, один, самостоятельно, всего достичь сразу, в один присест. Я пошел в городскую читальню и набрал книг по высшей математике. Сам подготовлюсь, да, сам, немедленно, в тот же день.

Но только я увидел страницы, одни формулы сверху донизу, на сотнях страниц без перерыва, как с тоской понял, что ничего не получится, что никогда-никогда не пойму этого. Даже книга «Занимательная геометрия на вольном воздухе и дома» и та была мне чужда.

Тогда я набрал кучу радиожурналов и стал разбирать радиосхемы — регенеративные, суперрегенеративные, но контуры не оживали, ни разу цепь не замыкалась, не звучала волшебным звуком, и скоро я понял, что не выйдет из меня и радиолюбителя.

Я думал перехитрить, я думал понять это, как дождь, как ветер, как снег, как реку, как водоросли, но это было что-то другое, сотворенное человеком и одним чувством не понимаемое.

Я любил рыться в каталогах. Сколько на свете книг!

Я выбирал разные книги: «Сколько лет Земле?», «Зубочистка крокодила», «Из маленького переплетчика в великие ученые» (Михаил Фарадей). Я не замечал, как проходил день.

— Мальчик, читальня уже закрывается, приходи завтра.

А завтра я читал: «Тайны леса», «Гром, молния и электричество» и «Отчего мы умираем?».

А потом я читал книги по истории. Я отдавал предпочтение восстаниям, бунтам, революциям. Я читал о Спартаке, о Стеньке Разине и Пугачеве, о войне Северных штатов с Южными, о Кромвеле и Робеспьере. Меня потряс рассказ о братьях Гракхах, о Кае Гракхе, голова которого была отрублена и доставлена консулу, и он выдал за нее столько золота, сколько она весила, а негодяй, принесший голову, заранее влил в нее свинец, чтобы утяжелить.

Я зачитываюсь до головокружения. А потом я выхожу на улицу, на солнечную улицу, и меня удивляет легкость, прелесть жизни после труда. Я подымаюсь вверх по Владимирской, а потом я спускаюсь к фуникулеру и в удивительном, повисшем в воздухе вагончике — вниз, на Подол, на Контрактовую ярмарку, где карусель и где кривые зеркала, гадалки, силомеры.

И там тот человек, весь в черном, который вырезает из черной бумаги силуэты.

Мимолетный взгляд, несколько легких, крылатых взлетов длинных изящных ножниц — и готово! Силуэт наклеен на белую бумагу. Клиент вглядывается — он тут, живой, весь, со своим кривым носом, оттопыренными ушами, голым, лысым черепом.

Я без устали следил за удивительным черным человеком и никак не мог понять, как он это делает.

Но вот он сам остановил на мне темный взгляд колдуна.

— Подойди поближе.

Я подошел.

Он, прицелившись, щелкнул ножницами, как бы одним взмахом вырезая меня.

— Повернись в профиль!

— У меня нет денег, — сказал я.

— А раз нет денег, чего же ты стоишь?

— Я интересуюсь.

— Иди, иди, интересуйся в другом месте!

В другом месте за маленьким столиком сидел длинноволосый человек в бархатной кофте, с бантом и определял по почерку характер. Люди писали несколько бездумных, бездушных, глупых слов, писали одним взмахом, не прерывая, летя по бумаге или осторожно выписывая, вычерчивая каждую букву в отдельности, округляя ее, заканчивая до последней закорючки, ухаживая за нею и любуясь ею, точно продавали на сторону. Потом ждали, с трепетом ждали приговора, — что у них великий, твердый, трагический характер, невероятная, единственная в мире судьба.

Я протиснулся вперед.

— Алло, мальчик, пиши. — И он подставил мне белую глянцевую карточку. — Вы сейчас посмотрите и узнаете кошмарную судьбу мальчика.

— А можно бесплатно? — спросил я.

— Ты что, мальчик, смеешься?

— Нет.

— Ну, так, наверно, плакать хочешь?

И я шел дальше.

— Сбейте собачек, почтенные! — умолял хозяин тира, протягивая ружье.

Я остановился.

— А ты зачем тут трешься?

— Ни за чем.

— Я знаю, как ни за чем. Тут люди по мишеням стреляют, а ты по карманам стреляешь?

— Неправда.

— Правда или неправда, уходи, или я из тебя мишень сделаю.

В один из таких летних бродячих дней со мною случилась беда.

Было ярко, солнечно. На улице шумела демонстрация. Рабочие с кошелками, в которых лежали инструменты, студенты с книгами, строители в прозодежде, заляпанной известкой, и я вместе с ними шел под плакатами: «Пусть там, где пролилась кровь товарища Войкова, вырастут красные цветы революции!» Надо мной качался Чемберлен с большой челюстью и моноклем в глазу. Он дергался на нитке и все время терял монокль, этот веселый Чемберлен, смешная кукла нашего детства, смешная фигура мирового империализма, которому скоро-скоро конец, так скоро, что и неизвестно, успеем ли мы к тому времени взять в руки винтовку. Я сжимал кулак и вместе со всеми кричал:

— Трудовым полтинником по Чемберлену!

Я и не заметил, как наступили сумерки и зажглись огни. Отшумела демонстрация, а я все бродил по улицам, разглядывая витрины и читая вывески.

Пестрая, всегда какая-то особенно шумная, отчаянная, запальчивая толпа у цирка, и слышно, как музыка играет «На сопках Маньчжурии».

А вокруг на афишах летит на тачанке с пулеметом «Батько Кныш», глядит на нас «Аэлита» в марсианских очках, лукаво, с далеко идущими целями благословляет ксендз из картины «Крест и маузер».

— «Южанка»! «Южанка»!.. Шоколад «Песнь о вещем Олеге»!..

Это было бесовское племя уличных торговцев и разносчиков, с рассвета до глубокой ночи наполнявшее городские улицы звонкими протяжными криками.

Кучерявые, смуглые, черные от солнца и пыли, и светловолосые, и рыжие, в разноцветных тюбетейках, в сандалиях или босиком, с фанерными лотками на бронзовой груди, толпой носятся со свистом, гиком, зазывными криками.