Владимир Пшеничников - Выздоровление

Я слушал и улыбался. Не трогало.

В райкоме комсомола я был весьма прохладным функционером, умел только отписываться от обкома и плодить необходимые бумаженции внутреннего употребления, и это все после заполнения вакансий вернулось. Я потерял запал, и, хотя еще пробовал писать, писанина моя мало походила на то, что я привык читать. Разрозненные записи в амбарных книгах, может быть, и любопытные сами по себе, ни во что путное не складывались. То не хватало терпения скреплять все беллетристикой, то вдруг казавшиеся новыми и глубокими мысли оборачивались мыльной водой в мелком ушате. Не хватало полного знания хотя бы одного человека. И я хандрил. И тем сильнее, чем отчетливее сознавал себя заурядным мордасовцем, тем, которому зачастую приходится тянуть чужую и потому вдвойне отвратительную лямку только потому, что ничего другого взамен он найти не может, ну разве что для разнообразия переметнется из Межколхозстроя в Сельхозтехнику, а оттуда — в дорожный участок. С некоторой завистью поглядывал я на сотрудников редакции, примеривал на себя их работу и старался пореже бывать там, чтобы не травить себе душу. Моденов соглашался, что работа в редакции поживее будет, но и он не видел туда лазейки. Он пытался расшевелить меня так как-нибудь, но — не трогало.

Только однажды Моденов явился ко мне не один.

— Да не разувайся ты там, — закричал он на кого-то из прихожей. — Лишний раз полы помыть ему как найдено, а то уж и не знает, чем время убить… Проходи!

И я увидел Шорохова с пакетами в обеих руках.

— Между прочим, будет у тебя ночевать, — заявил Моденов. — Только мою раскладушку ему не давай — пружины вытянет, сам на ней ложись… Э-э, а пожрать-то у тебе найдется, холостяк?

И что-то сдвинулось тогда с места. С легкой руки Моденова разговоры за столом шли сплошняком «за жизнь», накал их возрастал, но я вдруг заметил, что Шорохов вконец запарился, и отозвал его в комнату, уговорил натянуть тренировочные штаны. Штанины пришлось закатать до колен, и в таком виде Саня предстал перед Моденовым.

— Ну все, докатились, — ужаснулся тот, — интеллигенция жаждет растления!

— Ты что? — смутился Саня. — Жарко ведь…

— А я думал, вы в общежитие, девок щупать! Эй, хозяин, а принеси-ка ты мою зелененькую папочку. Я этому тридцатитысячнику свое гениальное произведение зачитаю…

И прервавшийся ожесточенный разговор отодвинулся, заменился капустником. В два часа ночи мы возлежали на полу в комнате, и Моденов читал с листа свои бессмертные «Побрехушки ревизора Жилкина». А потом я отыскал в записных книжках вирши подбугровского самородка Бадаева, и мы смеялись даже над его искренней, несуразной «Последней песней». И Моденов в конце концов занял свою раскладушку сам, а мы с Саней разложили диван. Начинающий страховой агент уже посапывал, когда Саня вдруг проговорил:

— Никаких гарантий.

— Что?

— Да так это… Ты, наверное, правильно для себя сделал, что ушел из школы. Но, испробовав кое-что на своей шкуре, повидав жизнь, туда не мешало бы возвращаться. Школа довольно порассказала сказок о добре, запросто побеждающем зло… А еще удивляемся, откуда у нас отчаявшиеся, поломанные люди, откуда циники…

Так примерно говорил Саня, и слова эти относились к разговору, прерванному капустником, но возобновлять его у меня не было ни сил, ни желания, я уже сдавался приятно обволакивающей дреме и только хмыкал в подушку. Саню что-то еще тревожило, не давало спать, а мне было хорошо.

Я до сих пор не знаю, как он попал ко мне, Кажется, были какие-то трудности с транспортом, и он приехал в Мордасов на рейсовом автобусе. Рано утром Саня хотел попасть к Гнетову, ему нужна была поддержка в виде каких-то железок, удобрений или стройматериалов. Но на следующий день я не увидел его и не узнал, с чем он вернулся в свою «Весну».

На работе основной моей обязанностью было теперь — разъяснять Гудошникову суть многих десятков вопросов и направлений, по которым работал наш райком. Его не занимала теория, и учебник «Основы комсомольского строительства» он держал на столе для проформы, его интересовала практика, какой бы она ни была, чтобы поскорее начать давать распоряжения. Целиком и полностью Гудошников властвовал с первых же дней над нашим водителем, и смотреть на это было тоскливо. Ожидание того, что начнется через месяц-другой, объединяло нас с секретарем по школам, но, как мы оба знали, сплачивало, чтобы потом разъединить еще дальше.

И вот в эти дни Моденов принес радостную весть:

— Разговаривал с замредактора Рогожиным. Моя преемница увольняется совсем, и можешь сразу проситься на отдел. Но и если ушами прохлопаешь — ничего. Рогожин примет тебя литсотрудником.

— А они подождут, пока я тут рассчитаюсь?

— Это уж сам с редактором говори, я тут пас.

И вспомнилось, что первые мои подбугровские сочинения к печати готовил он, Роман Моденов. И мне опять было хорошо.

Дня через три, потревожив обкомовские телефоны, я пришел рано утром в кабинет Гнетова с заявлением.

— Может быть, объяснишь? — спросил он, отшвыривая бумажку.

— Не подхожу я для комсомольской работы, чего-то во мне не хватает, — пробормотал я, чувствуя, как где-то в горле бьется мое сердчишко.

— Чего конкретно?

— Н-ну, какого-то оптимизма… задора.

— Интересно заговорил! Валяй дальше.

— Не могу больше, Глеб Федорович.

— Да говори уж, не хочешь, — Гнетов усмехнулся. — Квартиру получил, бардак там, говорят, развел… Вольной жизни захотелось — так и скажи.

«Буду молчать», — решил я.

— А со своим обкомовским начальством ты решал вопрос?

— На ваше усмотрение…

— Все на мое усмотрение! Никто делиться не хочет… И куда же ты надумал переходить?

— В редакцию через месяц завотделом писем будет нужен, я уточнял…

— И ты уверен, что мы тебя утвердим?

Я промолчал.

— Нет, мил человек, до пленума ищите замену, и устраивайся ты сам, где знаешь. Отдел в редакции мы доверить тебе не можем. Все. Пожалуйста…

В моем кабинете дожидался результата Моденов, набросившийся с расспросами, но я никак не мог вспомнить слова, услышанные только что.

— Ищи замену, сказал…

— Это ясно. А с редакцией что?

— Похоже, не видать мне ее.

— Так должно и было быть, — с удовольствием пропел Моденов. — Катись, колобок! Но ты теперь наш зато!

— Чей, ваш?

— Корпуса разжалованных рядовой! Надеюсь, ты теперь потверже будешь помнить, что когда-то я в этом райкоме в отделе пропаганды и агитации работал. И началась ко мне немилость с того, что я завет Ильича о развитии самодеятельных начал соцсоревнования стал проводить в жизнь. Прикатилась телега из «Прогресса» о том, что при моем попустительстве «вечного стахановца» Зоткина колхозники закидали грязью, а первым в работе назвали Веньку Сопатого… Э-э, да ты не слушаешь меня, новобранец, — Моденов наконец махнул рукой. — Ладно, попереживай, а я в редакции обстановку уточню. Нельзя же человека без куска хлеба оставлять!