Владимир Пшеничников - Выздоровление

— А может, мне в школу уйти? — неуверенно спросил я, но Моденов не стал и слушать.

Месяца через полтора состоялся очередной пленум райкома комсомола, меня заменил агроном Виктор Смирнов, а буквально на следующий день материалы пленума были подготовлены мной для опубликования в районной газете. Я стал сотрудником отдела партийной жизни.

Какую память я оставил о себе в райкоме комсомола? Ну, разве что заготовки докладов, образцы планов, постановлений и отчетов. Еще года два спустя натыкался я на свои формулировки и образные выражения, кочевавшие из доклада в доклад. Но пришли новые люди и сочинили новые колодки.

Обживая свое место в общей редакционной комнате, в которую когда-то входил бочком-бочком, я чутко прислушивался ко всему, что говорилось вокруг. И хотя свое перемещение я падением не считал, мнение окружающих еще не было мне безразлично, какое-то время я почти физически ощущал на себе клеймо разжалованного. При случае рассказывал знакомым и полузнакомым о том, как «просился-просился» из райкома и какую волынку мне устроили, но редакционная текучка скоро отвлекла и развлекла меня, и я, надеюсь, не успел превратиться в одиозную фигуру.

С каким старанием собирал я материал для своей первой статьи! Мне не терпелось заявить о себе заметным, в конце концов просто интересным материалом. За своей спиной я чувствовал публицистов некрасовского «Современника», Кольцова и Овечкина, Аграновского и Богата, но оказалось, что я напрасно тратил время, хотя из служебных часов не украл ни одного, работая по ночам в своей берложке.

— А ты, случаем, не сдул материал откуда-нибудь? — доверительно спросил меня Рогожин. — Была у нас одна сотрудница, та публикации из центральных газет местными фамилиями освежала… Да ты не обижайся, как еще шеф посмотрит.

— Не можем мы, мил человек, триста пятьдесят строк тебе дать, — сказал мне редактор Великов (по прозванью Лисапет), — никак не можем.

— А вот в прошлом номере…

— В прошлом номере у нас председатель райкома профсоюза выступал. Тут мы обязаны.

— Ну, а сам-то материал как?

— Что-то, конечно, есть, но, если хочешь знать, я до сих пор твой селькоровский «Всего один день» ребятам в пример ставлю. Там и панорамность, и меткие наблюдения — конфетка, а не статья. Ты сам почитай на досуге…

От программной моей статьи до газетной полосы дошли сто семнадцать строк, и мне срочно пришлось придумывать псевдоним. А через месяц позвонил Саня и спросил, почему ничего не печатаю.

— Да ты что! Я план по строчкам на сто шесть процентов выполнил, — усмехнулся я.

Саня помолчал.

— Ладно, на днях заеду, потолкуем, — проговорил сдержанно. — Привет страховому агенту!

И был сбор друзей. Не такой длинный, но такой же шумный. На свет были извлечены черновики моей первой статьи, которую тогда же решено было отправить в областную газету.

— Надо доказать им, — сказал Саня.

— Ага, бросить кость волчкам, — усмехнулся Моденов.

— Ты против, что ли?

— Да пусть суется, — махнул тот рукой, — в другой раз наука будет.

Мы с Саней не заметили тогда, что статья, пусть далекая от совершенства, доконала Моденова, он решил, что его-то поезд скрылся из глаз, и рассчитывать больше не на что, и ждать нечего, а осталось только сожалеть о неиспользованных шансах. Он начал чересчур сомневаться в себе, наш умница и бузотер, и ему действительно уже не суждено было «высунуться» самому. Но я еще увидел его счастливым дедом, борющимся за ограждение внука Бориса от дурного влияния бабок и желторотых родителей.

В областной газете статье сменили «мордасовский» заголовок, и она была опубликована под рубрикой «Заметки публициста». И расхожая эта рубрика породила и прозвище мое, и ярлык для любой моей работы.

— Привет, публицист! — вроде бы естественно здоровались со мной в редакции, да и в райкоме тоже.

— А как с точки зрения публицистики? — спрашивал на летучке завсельхозотделом Авдеев, оборачиваясь к Рогожину.

— Нет, не выйдет из меня публициста! — сокрушался литсотрудник сельхозотдела Мишка Карандаш, постоянно помнивший, что получает на пятерку больше моего, как старший корреспондент.

Вскоре маленьким язычком я уже вовсю выражался нецензурно, и оставалось немного, чтобы прорваться этому потоку наружу. «Сменял конька на меринка», — думал я, вспоминая райком. Искал забвения над амбарными книгами по ночам, но лезла такая бестолочь, что раздражение становилось день ото дня все несносней.

И настало одно такое первое апреля, когда я сам отпечатал на машинке и сдал в секретариат произведение, начинавшееся строфами:

Написано было шесть таких строф, и они обычным порядком ушли к редактору на вычитку, а вернулись с резолюцией: «Через «районку» дураков нет смысла воспитывать! Храните для потомков!» Великов приходил выяснять отношения, но так как-то, окольным путем; Великова приходил оправдывать Рогожин, но я спросил, а почему он думает, что первоапрельские стихи направлены только против редактора?

— А на кого еще?

— На тебя!

— Я этими вещами не занимаюсь, — с достоинством произнес мой непосредственный начальник.

Но сегодня я стыжусь этой давней истории, собственной ребяческой глупости. Я потерял уйму времени, сочиняя дежурные материалы в нашу газету под названием «Победим», потратил нервы на мышиную возню. Я не видел главного: пока держится на плаву флагман Гнетов, такие как наш Великов останутся непотопляемыми, а газета будет славить курс очковтирательства и обмана по правилам все той же лести и угодничества. Примеры сами кололи глаза, кричали, но мирная наша газетка плыла под розовым флагом. Рогожин штамповал очерки типа «Счастье Люси Адоньевой». Авдеев отчеканивал каждый день: «Нужны меры», «Есть и недостатки», «Выйти на запрограммированное», — и доводил ответсекретаря, вынужденного перевыполнять план по придумыванию свежих заголовков, до истерики… Но чем я-то отличался от них? Может быть, тем что пересказ биографии своего героя называл не «Счастьем Люси Адоньевой», а, скажем, «Где родился, там и сгодился»? И что толку, что отчасти я брал на себя вину за серость и беззубость нашей газеты. Мои переживания никого не интересовали, они были общим местом, а поступок, действие совершить никак не удавалось. Листая подшивки почти полувековой давности, я вдруг встречал заголовок вроде «Жестоко карать за преступно-халатное отношение к лошадям», — и это казалось мне свежим словом.

— Вот такое было время, — спокойно реагировал на мой восторг Великов, словно то время никак не касалось его.