Владимир Пшеничников - Выздоровление

Даже в те летние дни сорок первого лучшие приреченцы говорили своим матерям и женам, что уходят из дома ненадолго, только чтобы границу опять на замок запереть, а иные еще собирались на комбайнах в уборку поработать поспеть. Но были и тогда головы, понимавшие, что наступила пора иного урожая. Почти двести приреченцев на войне полегли, а половина того покалеченными вернулись. Страшный, мертвый посев у войны, жестока рука сеятеля, кровью и слезами полит урожай его, будь он проклят вовеки. Но Победу встретили радостно. Плясали и пели в просторном, как тогда казалось, клубе. Задиристо пристукивали костыли фронтовиков, звенели медали, не жалели каблуков девчата, хотя, казалось, последние силы из них повытягивали трактора-лигроинники. «Завтра будет лучше», — вот с чем ложились спать в те дни, но с этим же и вставали, потому что это только так говорится — «завтра». Почти двадцать лет предстояло еще за «палочки» работать, последний пуд хлеба сдавать, облигации в дальний угол сундука прятать, памятуя о том, что и с концом Гитлера солнце садилось в темные тучи на западе. Но вера-то, вера не угасала! И маленькие радости приходили в село, ни один двор не обошли. И это было хорошо. Мы-то знаем, что наново творился мир, и, отбросив свои мелкие невзгоды, каждый мог сполна ощутить себя творцом этого нового мира, если бы захотел. Что тогда дураки-председатели, на которых сильно везло нашему Приречному? Хотя, попортили крови начальнички, приезжавшие к нам не с добром, а за добром. Их ли вина, что снова отправлялись потомки Ефрема Варохобина искать счастья на стороне? Приезжают теперь в гости, иной и бахвалиться начнет, однако слезинку в глазу не удержишь — выкатится, и всем только неловко станет.

Потеряться в жизни легко, а подняться над ней, перевернуть, очистить от мусора свою посудинку надобно каждому, кто забыл за суетой, что он такое есть на земле. И ему надо, и нам… А пока бредет по Приречному Семен Семеныч Сентюрин и на скуку жизни жалуется. И трезвый вроде, а невесело ему. И тех, кто жизни радуется, он зачем-то «жлобами» и «хамлетами» кроет. Оно и невелик у Сентюрина лексикон, да почему-то другие слова ему на ум не идут. Почему же? Почему, за что его самого-то бесструнной балалайкой называют? Всю жизнь человек работает: весной сеет, осенью пашет, зимой и то лишь ночевать домой ходит, пропадая в мастерских на ремонте своего целинных времен трактора. Иным за этот срок десять тракторов переменили, а он раму каждый год у своего «детухи» переваривает; и ведь сам все делает, не подпускает даже Толю Фенина — классного сварщика, строившего корабли в Николаеве, но маленько не поладившего с водочкой. Да, и вдруг Сентюрин — без струн балалайка! А все остальные — жлобы и хамлеты…

А как быть с Максимом Моториным? Второй орден человеку к новому пиджаку прикололи, а он ходит, глаза в землю опустив, курит злой армянский «беломор» и сквозь зубы такие слова иной раз цедит, что орденоносцу вроде бы и ни к чему вовсе. Почему? И ведь грех ему на невнимание, неуважение обижаться, и двор не двор у него, а — бычится!

А почему это завмаг Клавдия Бакланова на каждом углу жалуется, что «пить стали безбожно»? Почему это ей-то обидно, если план она водкой перевыполняет?

Но, может быть, все эти вопросы и привели к тому, что даже глухая бабка Тетериха толкует сегодня про вторую коллективизацию. Может, и поругают где, погрозят за эти словечки пальчиком, но прижились они в Приречном и естественное употребление имеют.

А начиналось-то все со слухов. Они, как известно, по следу пешочком ходят, да велико ли расстояние между соседними дворами! Вот и летит иная новость по Приречному со скоростью беспроволочного телеграфа. О том, например, что в магазин к Бакланихе в кои-то веки рыбу свежемороженую забросили. И не успела пыль за райповской машиной улечься, как уже бегут с обоих концов села хозяйки, иная еще на всякий случай куме в окошко стукнет мимолетом, и вот уже тесно, не продыхнуть, в магазине. Да, такая новость летит и на ноги поднимает, а коли это слушок о новой претензии вдовствующей при живом муже-путешественнике Кати Махоротовой, то ползет он вдоль улицы и к каждому крыльцу надолго прислоняется: тут его про запас для приезжего родственника пригреют, а там, глядишь, разговор о крепости семейных уз приправят… Оживленные пересуды начинаются от вестей из правления. И все потому, что каждый перемен ждет. Больших или малых, но — к лучшему.

И вот книгочеи и «политики» Приречного, получавшие не по одной, а по две или даже по три газеты на двор, заговорили о каком-то подряде, о звеньях и хозрасчете. От руководства разъяснений по данному вопросу не поступало, но и разнотолки не ослабевали, словно это уже впрямую приреченцев касалось.

«Это что же, опять трудодни введут?» — поставлен был вопрос одной довоенного покроя гражданкой, но не многие поспешили посмеяться над нею. И были аргументы в пользу такого опасения.

«А поглядите, как живем, за что денежки получаем? Хлеба нет, а мы с деньгами. Даже если выгоревшие всходы перепахал, все равно получи! А в конце года тебе еще за выслугу лет, за безаварийность кинут. Мяса нет, молока нет, а колхоз опять фонд зарплаты перерасходовал… Сколько государству можно терпеть? Государство, оно…»

И высматривали, не забредет ли в Приречное какой-нибудь заготовитель с «живыми» деньгами или стиральными, на худой конец — со швейными машинами.

А было еще мнение:

«Звенья? Эк, удивили! При Циганкове, кто помнит, тоже их разводили. И что вышло? Распустили до урожая!»

«И хорошо сделали. Последних быков бы загубили…»

«Техники не было, что и говорить».

«Ну, а теперь ее полно, и что толку? Новый комбайн пригонят — на запчасти его! Заклинило у Васина двигун в «Кировце», и всего-то неделю простоял, а сунулись — одна рама да кабина на месте… Бороны, говорят, надо закупать, а ты глянь, сколько их в степи поразбросано! Межой, по траве, боишься на мотоцикле проехать».

И, сказать по совести, это нравилось нам: не все же о вчерашнем похмелье вспоминать. Это задувал, задувал свежий ветер! Передвигай только ноги, став к тугому потоку спиной… Но еще задолго до создания звеньев ясно было, что немало найдется и таких, кто, набычившись, долго еще будет ломиться против ветра. Само по себе это уважительное, смелое дело, но ведь это явный тормоз, а нужен ли он? И что делать, коли он уже есть? Вон он, Сентюрин, вечный целинник, шумит опять возле котельной!

А первым звеньевым у нас Максим Моторин сделался. Сам пришел в правление и сказал: «Берусь! Дайте севооборот, дайте технику, а людей, сколько надо, я сам подберу». Вот она, добровольность. В чистом виде! В полном соответствии с требованиями, и ничего организовывать не надо…»