Владимир Пшеничников - Выздоровление

И Егор Кузьмич расписался.

Это был проект, черновик, и он стал внимательно прочитывать строчку за строчкой. Круто, конечно, забирал, но ничего, так нынче и надо. Сколько можно начальству в рот заглядывать? Вон ведь до чего попустительство довело… Ниже подписи Егор Кузьмич прибавил:

«Пенсионерный совет работает абыкак аего не тронули».

Написанное читалось с немалым трудом, и Егор Кузьмич решил сходить к учителю Плошкину, чтобы расставить запятые, а заодно и обговорить, как написать адрес. ЦК — он большой…

— Отец, ты куда опять? — встревоженно окликнула его хозяйка, но ответа от озаботившегося мужа не получила.

Зато вернулся Егор Кузьмич повеселевшим и велел греть ужин. Сам, правда, опять в горнице скрылся. Теперь на стол перед ним легли тетрадные листы в клеточку. Егор Кузьмич, без труда разбирая ясный почерк грамотея Плошкина, читал:

«Первому секретарю Мордасовского райкома КПСС тов. Глотову Б. Б. от ветерана труда Делова Е. К., беспартийного

Настоящим довожу до Вашего сведения, что в нашем колхозе имени В. И. Чапаева грубо попираются права и заслуги ветеранов войны и труда, а также самые основы нашей демократической системы. На состоявшемся сегодня отчетно-выборном колхозном собрании руководство колхоза, партком пошли на поводу у кучки распоясавшихся крикунов-демагогов, которые, воспользовавшись в целом справедливо расширенным правом голоса, увели собрание от обсуждения коренных вопросов перестройки колхозной экономики. Утвержден в целом формальный Совет ветеранов.

Прошу Вас лично вмешаться в происшедший инцидент».

И дальше надо было расписаться.

Егор Кузьмич с уважением смотрел на изготовленный документ и, честно говоря, завидовал учителю, его свободному владению мудреной наукой обхождения с высшим начальством. Плошкин принял его радушно, прочитал проект письма в ЦК партии, тут же отговорил писать туда, смешал принесенный листок с уже лежавшими на столе, сел и за пять минут написал это заявление. Егор Кузьмич предлагал просто расписаться своей рукой, но Плошкин попросил заявление переписать, а черновик вернуть ему, как только будет закончена работа. Все понимая, Егор Кузьмич пообещал так и сделать, но сегодня уже на свои силы не надеялся: чересчур строгие слова предстояло переписать от себя без ошибок. «Ладно, — решил, — завтра с утра…»

Он еще раз взялся за принесенный листок.

— А также самые основы нашей демократической системы, — прочитал вслух и нахмурился.

Системы, да… Честно говоря, заявление плоховато передавало то, что переживала его оскорбленная натура, но, в конце концов, он же не за себя в основном хлопочет… Да что он, кляузник, что ли! Он — за «основу», за «систему» переживает. А попутно товарищ Глотов разберется, что к чему в вверенной ему Лопуховке… Тут сигнал дорог…

— Отец, ужин я разогрела, — оповестила его хозяйка.

— А, иду, иду, — отозвался Егор Кузьмич и почувствовал, что да, нагулял он аппетит за сегодня.

Бумаги он положил на божницу, где хранились последние письма от дочерей и, выходя к столу, собрался рассказать своей домоседке, каким было нынешнее собрание, конца которого он не дождался.

(Для машинистки В. Мухиной. Абзац, Верочка, четыре пробела, остальное — по стандарту. И. П.)

У Григория Матвеевича Витухина и его супруги дорогой Евдокии Васильевны было уже три дочки, когда наконец родился сын. Точка. Если бы снова объявилась девочка, тогда бы Григорий Матвеевич рискнул «бить» дальше, но родился сын, и жизнь можно было считать состоявшейся. Мальчика назвали Вениамином, Венкой. Так звали старшину Григория Матвеевича, а для Лопуховки это имя до 1947 года было беспрецедентным. Это уж потом появились Вениамин Чащин и Вениамин Гущин.

Дочери Григория Матвеевича родителей называли папой и мамой, а Вениамин в год и десять месяцев стал вдруг звать родителей тятякой и мамакой. Другими словами, соригинальничал малыш, высунулся, и не потому ли с первых своих шагов на улице стал называться Пупком? Впрочем, он и ложку до пяти лет называл «пакой»…

Вырастал Вениамин Витухин избалованным опекой старших сестер и немолодых родителей. Играл он, конечно, в те же игрушки, что и сверстники его, и ел не слаще, да не этими мерками в основном измерялась во все времена избалованность. Просто позднышку Вениамину прощалось больше, чем его одногодкам, и порой даже вовсе безо всяких оснований. Мог он и в одиннадцать лет не утруждать себя ранним вставанием из-под лоскутного одеяла даже тогда, когда подходила очередь Витухиным пасти дворовых лопуховских телят.

При этом считалось, что у Витухиных догляд за детьми существовал исключительный: в общественном производительном труде здесь участвовал один только Григорий Матвеевич, который считал, что если уж он страну от врага защитил, то одну-то семью и подавно защитит и прокормит.

В школе Вениамин Витухин прозвище свое не оправдал никак. Второгодником он не был, но и в «хорошисты» не высовывался. Табели его, для потомства не сохранившиеся, покрывали завитушки-«тройки», хотя в классных журналах можно обнаружить и «двойки», и «колы», но при сем и одну «четверку» по пению за четвертый класс. В Лопуховской школе пели тогда:

Пели еще:

Может быть, стоило обратить на эту «четверку» более пристальное внимание? Двенадцать лет — это рубеж, это понимать и помнить надо.

На экзаменах за восьмой класс Вениамин мог провалиться с треском, сомнительное качество его «троек» даже гарантировало это, но педагоги смотрели на него сострадательно: за две недели до экзаменов сына умер Григорий Матвеевич Витухин, его ударил копытом в живот бригадный мерин Малышка.

Смятение и растерянность поселились в доме Витухиных, которые, по слухам, осудили смерть Григория Матвеевича как досрочное самоустранение от обязанностей кормильца, но, думается, нечеловеческое это измышление принадлежит истинно злым и ядовитым языкам.

Между тем кончина родителя ускорила выход сестер Витухиных замуж (свадьбы странные какие-то были, никто их и не помнит теперь), а младшая вообще уехала куда-то за мужем-белорусом, искавшим в Лопуховке счастье, а наткнувшимся на нее.

Не трудно себе представить самочувствие мамаки Евдокии Васильевны, которая после стольких событий, утрат и огорчений (ко всему, ей не удалось и учрежденную для колхозников пенсию выхлопотать) осталась одна с сыном, приближавшимся к совершеннолетию лишь по метрике. Разумеется, ей стало страшно. И плакала она не переставая.