Илья Лавров - Встреча с чудом

В палатке уже гудела железная печка, бока ее наливались красным. На врытом в землю столбике в жестяной банке горела свеча. Земля была засыпана хвоей, крошевом от коры, щепками, ветвями. В углу лежали медвежьи, оленьи шкуры, подушки. Под зыбким потолком над печкой висела на веревочках палка. На нее вешали сушиться чулки, портянки, унты.

Славка почувствовала, что все ее мускулы болят, ноют, обмороженное лицо горело, саднило. Она разделась. От печки уже бил сильный жар. Славкины глаза слипались. Маленький каюр волоком притащил в палатку мешок. В нем звякали какие-то стеклянные черепки. «Что это в мешке?» — подумала Славка. А каюр уже вытаскивал из него куски стеклянно-прозрачного льда и бросал их в чайник. И это почему-то умилило Славку. Запахло жареным сохатиным мясом. Анатолий топором рубил на полене застывший хлеб, железную колбасу. Мрачный, узкоглазый Кеша внес полено, к которому примерзло несколько оленьих печенок — лакомство эвенков.

— Давай говори истории всякие, новости, газеты читай, — потребовал Кеша. — В тайге живем, ничего не знаем.

Анатолий вытащил из кармана пачку газет.

А за полотняными стенками лютовал мороз, и брякали колокольцы, и чакали чурбачки.

Лежа под медвежьей шкурой, Славка слышала этот звон всю ночь.

И всю ночь мелькало перед ней, неслось черное, звездное.

Трещали ветви, клубился снег, рвался пар из оленьих ноздрей, мелькала дорога, и валилась Славка, вставала и опять валилась.

В одинокой избе среди леса ночь была бесконечной. Ася то лежала с открытыми покрасневшими глазами, слушая, как щелкают стены, то будто задыхалась, утопая в шелково-мягкой, жаркой груде серебряно-черных мехов, то металась в смертельной тоске и все никак не могла проснуться. Она ясно сознавала, что спит, что нужно скорее проснуться, и тогда тоска схлынет. И вдруг она понимала, что не спит, что глаза ее открыты в темноте.

Зимняя ночь, что нитка с клубка, тянется и тянется. Жутковато одной в темной избе среди леса.

Ася подробно представляет разговор с директором, произносит длинные страстные речи о том, что людям нужно верить, нельзя думать, что они жулики, нельзя унижать человека подозрениями, что грубость отвратительна, что после такого оскорбления она не может жить. И директор оказался умным, чутким, сердечным — он возмутился вместе с ней.

Ася вскочила, натянула унты, закуталась в пальто и вышла освежиться: голова была тяжелой, затылок налился болью.

Асю поразила луна. Когда ложилась спать, луна, огромная, желтая, наполовину высовывалась из-за гольцов, а сейчас она сияла, белая, мертвая, на страшной высоте.

Небо было жутким, чувствовалась бездонная, черная пучина Вселенной. Над землей царила обжигающая стужа. На веревке постукивало, поскрипывало гулкое, мерзлое белье. Мертво, тихо. И ни одного человека. За рекой в селе ни огонька. Будто люди покинули жилища и все куда-то безвозвратно ушли, а она, Ася, проспала. Куда ушли? И куда бежать ей? За бревенчатым забором из морозной тьмы глухо тявкали лисицы, будто предвещая беду.

Стало одиноко и бесприютно под этим гигантским тревожным небом. Своя жизнь показалась такой малюсенькой, мгновенной, точно огонек спички среди снежной бури. И Ася впервые пожалела, что ушла из отцовского дома. Там она все еще была бы дочкой, девочкой. А здесь никому и в голову не приходит, что она чья-то дочка, чья-то девочка. Здесь она воровка. Пусть бы лучше кипело море в ее комнатке-каюте на картинах Айвазовского и в славных книгах Новикова-Прибоя. Не доехать ей, конечно, до моря, и никогда под ее ногами не качнется трап, ведущий на корабль. Новый порыв отчаяния и тоски все выстудил в душе. Будто из теплой избы распахнули дверь и забыли закрыть.

Стылый бор молчал, был недвижен, точно высеченный из камня. Немо. Какая нерушимая тишина!

Дрожа от холода, Ася вернулась в избу и юркнула под теплое одеяло, закрылась с головой. Ей опять показалось, что никого в мире нет, она одна в холодной темной избе, затерянной среди тайги. И никогда ей не доехать до солнечного, теплого моря, если уж даже сестра предала их мечту...

Ася поднялась рано. В хрустящем мраке притащила из ледника мясо, стучащую, как булыжник, рыбу и начала готовить лисицам еду...

Когда посветлело, Ася, похудевшая, бледная, с потрескавшимися от мороза губами, пришла к директору.

Татауров проводил свою ежедневную «планерку». В кабинете уже собрались звероводы, начальники ферм, заведующие, завхоз, шоферы. Люди шли на «планерку» со своими неотложными делами, со всякими неурядицами.

Ася стояла в коридоре, слышала голоса, отдельные фразы.

Нужен лес для строительства домов, некуда принимать завербованных, не дали для ремонта грузовиков задние рессоры, геологи просят оленей и каюров, на одной из ферм кончилось мясо — нечем кормить лисиц, на другой нужно ремонтировать клетки...

Телефон трещит и трещит...

Асю подавляет это обилие неотложных дел. Неужели директор выпутается изо всех трудностей? И он, удивляя ее, разрешает их быстро, четко и даже как-то лихо. По отрывкам телефонных разговоров Ася поняла, что у него всюду были дружки и связи.

Со своими работниками Татауров говорил громко, сердито. Одних грубо распекал, другим приказывал.

— Получил только две передние рессоры. Я уж и так и эдак. Уперлись: нет в наличии, да и только. В следующем, дескать, квартале, — угрюмо бубнил завхоз.

— Шляпа! Да разве так дела делают? — прогремел насмешливо Татауров. — Бери разнарядку в райисполкоме и езжай. Я позвоню Хожалову. Да перечисления произведи!

— Павел Николаевич, не отпускает Петро Логунову. — Это робкий голос увольняющейся продавщицы.

— Алло! Алло! Петро, ты чего там волынишь? Мы же без продавца сидим. Чего ты уцепился за Логунову? Приглянулась, что ли? Ну так вот, слушай меня: не устанавливай там свои законы! Отпустить! Понял? Меньше рассуждай — больше делай!

Клацнула трубка.

— На третью ферму забросить бы горбыль...

— А ты входи в ажур!

— Не укладываемся...

— Иванихин! Сегодня же обойди фермы и возьми все нужды на карандаш...

— Савватеев! Все шкуры завтра сдай в заготпушнину! Беличьи бунты оформил?

Трещит телефон.

— Я слушаю! Лесоматериал? Пусть отфактуруют. Слушай, порядок такой: сделали клетки — и сразу же на сушилку. И только после этого наряд выписывай. А то вас, ротозеев, обводят вокруг пальца! А ты их в дугу гни, в бараний рог почаще скручивай. Нечего цацкаться! Это же архаровцы! Частники!

Наконец один за другим люди уходят из кабинета. В телогрейках, в полушубках, в тулупах, в шапках. Озабоченные, сердитые, спокойные.

Ася заглянула В щелку. У окна сидел Дорофеев, а у стола топтался шофер, мял шапку.

— Ну, чего тебе? — спросил Татауров.