Илья Лавров - Встреча с чудом

Ася изнемогала, придавленная этими мыслями.

Сегодня сестры поняли то, что им до сих пор не давала понять и почувствовать слепящая глаза шумливая юность. Они впервые столкнулись со смертью. И этот миг остудил в их душах то звонкое, птичье, что делало их беззаботно-счастливыми. И даже лица их стали взрослее, суровее...

Чувствуя непреоборимую, свинцово-тяжелую усталость, Славка с трудом поднялась и, опираясь на плечо сестры, ушла в палатку, повалилась на спальный мешок и мгновенно заснула, будто потеряла сознание. Близкий костер просвечивал палатку, озарял лицо Славки. Она спала с полуоткрытыми глазами, иногда резко дергаясь всем телом. Ее крупные, огрубевшие пальцы все время шевелились, как будто она что-то перебирала ими. Ася испуганно смотрела на темную половину полузакатившегося глаза. Так и казалось, что Славка следит за ней.

...Во сне Славка ясно услышала крик Анатолия: «Эх, удалые мои! Вперед!»

И неслись олени, и в клубах снежной пыли смеялось его лицо.

Она быстро поднялась, подумала: «А может быть, вся эта ночь только сон, бред после тяжелого маршрута?» Глянула на бледное лицо Аси, услыхала стук молотка и как-то обломилась в плечах, ссутулилась...

Все, что еще вчера имело для нее значение, сегодня стало ненужным и мелким. Ей противно было что-нибудь желать. Ей стало непонятно, почему она так рвалась к морю. И вообще, зачем оно? Собственная жизнь показалась ей конченной. Она не могла представить, как будет жить дальше. Она думала об этом, а в ушах все звучало: «Эх, удалые мои! Вперед!» И в клубах морозного пара смеялось лицо. И этот голос, и это лицо преследовали ее весь день. И даже когда геологи хоронили Анатолия, он все кричал ей радостно: «Эх, удалые!» Славке стало дурно. «С ума, что ли, схожу? Или это истерика?» — подумала она.

Все, что положено узнать человеку, узнали в тот день сестры, все, что могли вместить горького, вместили их сердца. И глубокая могила, и стук земли о крышку, и холмик с обелиском из досок — было все, что завершает жизнь человека.

Когда все ушли, а сестры остались у холмика на берегу лебединой протоки, Славка села на траву, закрыла глаза и опять в уши ей закричал радостный голос: «Эх, удалые! Вперед!» Славка испуганно открыла глаза. Это сюда они приплывали на заре. Вон и полувытащенная на берег старенькая, жирно просмоленная лодка. На дне ее в лужице с рыбьей чешуей лежала консервная банка — вычерпывать воду.

Вот и все, что осталось.

Славка встала, подошла к лодке и сильным ударом толкнула ее на середину протоки. Пусть их лодка плывет в те лесные, нехоженые края, которые он так любил. Пусть хоть она доплывет до них.

Лодка, чуть колыхаясь, медленно развернулась и тихонько поплыла.

Одинокая. Пустая.

Сначала она скользила едва заметно, будто нехотя, потом пошла быстрее и быстрее, а там, где кончался остров, ее подхватило течением и понесло.

Славка долго смотрела ей вслед...

Лева Чемизов уезжал пасмурным, ветреным утром. Он торопливо и как-то неуклюже попрощался с сестрами, сунул им худую руку, даже неумело погладил, потрепал их волосы и вдруг, срываясь с подножки, полез в кабину. Зарокотал мотор, Чемизов высунулся в окошко и крикнул:

— С моря напишите! Обязательно напишите с моря! Больше мне ничего не нужно... Прощайте!

Ася никак не могла поймать его взгляд, он все отворачивался и, потирая лоб, загораживал лицо.

— Мы будем читать все-все ваши книжки! Будем заучивать все ваши стихи! — как можно ласковее крикнула Ася.

Лева спрятался в кабине, съежился, закрыл глаза. Грузовик зарычал, тронулся. Куда, к кому он привезет его? А в душе уже смутно зазвучали почти без слов какие-то стихи.

Дымились Удоканские гольцы, точно дышали вулканы.

Только через неделю усталый Чемизов добрался до дому. И всю эту неделю, в грузовике и в самолете, он думал о сестрах. И даже не думал, а все время ощущал их, как ощущают локтем рядом сидящего.

От заката все розовело, когда он лег спать. И только закрыл глаза, как в ушах зарокотал самолет. Сквозь дрему он почувствовал: с ним что-то произошло хорошее. Но что? Не понять!

Проснулся он от неимоверной печали, как будто похоронил кого-то. И сразу же подумал, что вот сейчас в таежной палатке спит Ася, а он уже никогда не увидит ее.

В открытое окно вползал шорох деревьев. С кромки тесного гнезда над окном сорвался сонный стриж, взвизгнул, захлопал крыльями, снова уцепился. На подоконнике в стеклянной банке пылали огненные кудри саранок, пахли полем.

Четырехэтажный дом был гулкий, точно огромная гитара: вот хлопнула дверь, будто грянул выстрел, внизу кто-то засмеялся — по всем этажам прокатился лешачий хохот, застучали в одну дверь, а открывать побежали во всех квартирах. Лева почувствовал: больше спать невозможно. Он включил лампочку. Оделся и вышел. Была полночь. Недавно побрызгал дождичек. Лампочка в комнате качалась, и через весь двор качалось отражение огромного окна с черными крестами от рамы и с черными кружевами от цветов на подоконнике.

Над городом витала смутная музыка: в парке играл оркестр.

Так и шли эти сутки безалаберно и странно. То он писал стихи, то, бросив их, готовил материал для газеты, не закончив его, ложился спать еще засветло и вдруг далеко за полночь просыпался и уходил из дому. Сам не зная куда. Возвращался он на рассвете и вновь начинал писать.

Чемизов любил ночные скитания по пустынным улицам. Он вышел в сырую, шуршащую тьму. И тут же налетело внезапное чувство светлой грусти и любви, налетело неизвестно почему, неизвестно откуда. Должно быть, эта сыроватая тьма что-то напомнила. Не тайгу ли в Каларах?

«Так... так... так...» — громко и отчетливо стучали капли в водосточной трубе. Влажный песок прилипал к туфлям. Откуда-то повеяло резедой, а показалось, что это пахнет песок.

В памяти ожили девочки-сестры на московском вокзале, а потом он увидел их на сопке. Засверкали оконца между камней, этот блеск вызвал в памяти вертлявую речонку в родной деревне. На берегу изба... Он пишет первые стихи, а вьюга дергает калитку... Он рвется к своему морю. Лева падает от усталости, а рука листает учебники. Пахнет овчиной и квашней. Храпит мать. Он пробивался к морю... Пробиваются и сестры... Как понимает он их!

Из сада опять донесся вальс. Вальс молодых и влюбленных. Чуть-чуть заморосило. С листвы сдувало водяную пыль.

Он же ехал с сестрами к морю, любил их, тревожился за них, помогал им. Их история стала его историей.

Далекая музыка стала близкой. Он шел к ней. У калитки, забыв обо всем, целовались. Она была в белом, он в темном.

Чемизов перестал ощущать землю, прокрался бесшумно, точно по воздуху. И вдруг сердце его облилось тоской, заныло, потом замерло, на миг успокоилось, но тут же снова заволновалось и начало томиться, рваться куда-то в далекое-далекое. Почему? От образа ночи? От подсмотренного поцелуя? От прилетевшей музыки? От наплывшего запаха цветов? От сонно бормочущих деревьев?