Юрий Скоп - ТУ-104 и другие

— Извините, Рита.

Они танцуют. Филиппов выше Клавдии, и она все время привстает на носки, отчего сильные икры на ее ногах напряжены. Голову Клавдия положила Филиппову на плечо и плывет в танце с полузакрытыми глазами. Когда пластинка кончается, Клавдия подпархивает к столу и наполняет рюмки, проливая коньяк на скатерть.

— Где пьют, там и льют, — выручает ее Филиппов.

— Алексей Петрович, — говорит Клава, — а можно, я вас просто буду называть Алексеем? Хотя бы сегодня?

— Отчего же, Клавдия Александровна, — прищурясь, говорит Филиппов. — Вы предлагаете брудершафт? Давайте попробуем.

Филиппов сам перехватывает Клавину руку своей и выпивает. Клавка, сияя глазами, опрокидывает по-мужски о рот рюмку и закашливается. Филиппов легонько стучит ее ладонью по спине.

— Прошло, Клава?

— Прошло, Алексей... Петрович, — говорит Клавдия, и они оба весело смеются. Мне приходится тоже изобразить на своем лице улыбку.

Филиппов ставит новую пластинку. Снова танго.

— Разрешите, Рита.

Сначала мы танцуем молча, потом Филиппов тихо, одними губами говорит:

— Рита...

— Да.

— Я знаю, что ты...

— Не надо, Филиппов.

— Клава, — вдруг говорит он громко, — если не трудно, поставьте на газ чайник. В кухне. Пожалуйста.

— Рита...

Мы останавливаемся.

— Я слушаю тебя.

— Рита, я много думал после того и поверь, мне очень трудно... без тебя. Не знаю, можешь ли ты простить меня...

— Что ты мямлишь, Филиппов?

— Рита, я приехал сюда только из-за тебя. Не веришь?

Неожиданно он берет меня теплыми, влажными ладонями за голову и пытается поцеловать. Я резко откидываюсь назад и стукаюсь затылком о стену. В комнату вбегает раскрасневшаяся Клавка.

— Сейчас будет чай.

А я больше не могу сдерживать себя. Я подхожу вплотную к Филиппову и говорю ему прямо в лицо:

— Ты и пощечины-то не стоишь!

В прихожей я стремительно одеваюсь и вижу бледную Клавдию.

«Что-то еще забыла, — лихорадочно думаю я, завертывая в газету туфли. — Что, что? Ах, да...»

Я возвращаюсь в комнату, где стоит праздничный стол, беру самолетик дяди Кости и говорю Клавке:

— Подарки дважды не дарятся. Это память о порядочном человеке. Ты слышишь, Филиппов, о порядочном.

У двери на улицу плачет кошка. Я открываю дверь, и кошка, благодарно сверкнув огромными лунными глазами, несется по двору.

На автобусной остановке меня догоняет Клавдия. Запыхавшаяся, расстроенная, в незастегнутом пальто, она хватает меня за руку:

— Рита, что случилось? За что ты его? Что он тебе сделал?

— Это сделал не он, Клава. Это сделала я.

Аэропортовский зал ожиданий — огромная стеклянная призма. С небольшой площади, где разворачиваются такси, сквозь забранные вечерним морозцем окна видно, как в этой призме, подсвеченной изнутри неживым люминесцентным светом, медленно плавают люди.

Я жду Артема. Он позвонил в службу в конце дня, и, опоздай звонок на несколько секунд, Артем бы меня не застал. Разговор был коротким, но по тону я поняла: что-то случилось.

— Жди меня, Рита, в зале ожиданий, — сказал Артем и повесил трубку.

Изредка я выхожу на улицу. Аэродромный воздух пахнет знакомо, стонут турбины, гремят взлетающие и заходящие на посадку машины.

— Рита! Рита!

Это Артем. Я не заметила его «Волгу».

— Как быстро ты вернулся, — говорю я ему, когда мы мчимся по шоссе в город. Артем приветливо кивает.

— Ты чем-то расстроен?

Артем одной рукой старается достать из хрустящей пачки сигарету. Я помогаю ему. На перекрестке, под светофором он прикуривает, освещая небритое лицо, и отрывисто говорит:

— Расстроен, Рита. Отца только что увезли в клинику. Мачеха осталась дежурить в палате. Плохо, Рита. — В коротком свете фар искрится летучая серебристая изморозь. Артем жадно курит. — Сегодня днем радиограмму получил. Об этом. Вот и прилетел. Только-только успел... Ну, вот мы и приехали. Зайдем ко мне, Рита. Вот тебе ключ от квартиры, а я машину в гараж загоню. Иди, хозяйничай. Не забыла, где? На двери цифра девять...

Я разделась в знакомой прихожей и прошла в комнату за тяжелой гобеленовой портьерой. Сумрак раздробили шевелящиеся желтые отсветы уличных фонарей. Пахнет в комнате сигаретным дымом и еще чем-то терпким, лекарственным. Я открыла пианино и заметила возле одного из красиво изогнутых бра, вделанных в инструмент, какую-то кнопку. Машинально надавила ее, и вспыхнули теплым, густым светом красные лампочки. Клавиши ответили на свет масляным блеском. Я тронула одну, пролился грустный певучий звук.

— Ты играешь, Рита?

Я испуганно оглянулась.

— Нет, Артем... У меня абсолютно нет слуха.

Артем включил торшер. Розовый его свет заглушил желтые пятна уличных фонарей. Артем достал из стеллажа вазу с яблоками, рюмки, бутылку.

— Ты прости, Рита, но я хочу выпить. И даже напиться.

— Зачем, Артем? Ты разве пьешь?

Артем усмехнулся.

— Как тебе сказать... Пьешь — это понятие относительное.

Артем протянул мне рюмку. Я взяла ее.

— За здоровье отца...

Артем залпом выпил, не дожидаясь меня, и сразу же еще наполнил свою рюмку. Повертел ее в руках и выпил снова. Он очистил крохотным ножичком яблоко и подал мне.

— Пей, Рита... Лошадь тоже любила выпить и закусить... удила. Это у моего знакомого радиста Михеева такая присказка.

Он подошел к пианино, зачем-то потрогал пальцем лампочки.

— Отец придумал освещение. Он немного играл.

Артем вернулся к столику и снова налил коньяк.

— И меня учил музыке странный человек. У него была редкостная фамилия — Труба. Он-то знал, что я бездарен...

Артем сел за инструмент, и комната наполнилась незнакомой мелодией.

Неожиданно он кончил играть.

— Дай, Рита, пожалуйста, мою рюмку. Спасибо.

Откуда-то из глубины квартиры донесся мягкий бой часов. Я взглянула на руку.

— Уже поздно. Мне пора, Артем. Завтра я лечу.

— Куда? — удивился Артем. — Ах да, совсем забыл, что ты у меня стюардесса. Во сколько ты летишь?

— В Москву. В 18 часов.

— Ну, у тебя еще куча времени в запасе. Не торопись, пожалуйста.

— Артем, а Елизавета Григорьевна давно с вами живет?

— Мачеха-то? Не хочется мне о ней... Отец ее откуда-то на перевоспитание взял... А у тебя кто родители?

— Отец погиб на фронте. Мама с отчимом в Абакане.

— Тоже не сладкая история. Давай, Рита, выпьем за отцов.

— Хватит уж тебе, наверно. Ты бы хоть закусывал...

Артем замолчал, внимательно посмотрел на меня и спросил:

— А ты, Рита, любила кого-нибудь?

Вопрос застал врасплох, я не была готова к нему.

— У меня есть подружка, Майка, тоже стюардесса, да ты ее помнишь, наверное. Рыженькая такая, в Москве, в ресторане была тогда.

— Да-да, припоминаю.

— Так вот Майка говорит: «Любовь — это когда все наоборот. Тебе больно, а вдруг смеяться хочется. Это, в общем, как в самый первый дождик... Лицо мокрое, а проведешь рукой по нему — рука сухая... И грустно еще бывает...»