Юрий Скоп - ТУ-104 и другие

За иллюминатором все ближе и ближе рассвет.

— Пошли на с-с-снижение. — Михаил трясет пальцем в ухе. — Никак н-не п-привыкну, к-как на посадку, т-так уши закладывает.

Кирилл научно обосновывает, в учебно-тренировочном отряде запомнил:

— Вестибулярный аппарат, значит, барахлит.

— У с-самого т-тебя вот здесь 6-барахлит, — смеется Михаил. — Омск с-сейчас. Я там бегал. Первое м-место занял.

На щитке вызова бортпроводников вспыхивает лампочка.

Это из пилотской кабины. Наверное, воды просит экипаж. Майка открывает лимонад и идет в нос корабля. Под крылом в красноватом свете зари виднеются огни Омска. Самолет начинает разворачиваться.

— Я пойду на свое место, — говорит Михаил. — Еще наговоримся. В-все равно п-привязываться заставите.

Мы не обращаем внимания на долгое отсутствие Майки. А самолет снова и снова ходит кругами. Кирилл прикидывает, шелестя накладными:

— У меня здесь надо сдать тонну почты и двадцать мест груза. Хоккейные клюшки везу. Не принимают нас, что ли? Еще разворачиваемся.

Возвращается Майка. Манит меня в духовой отсек глазами, и я сразу замечаю, что она чем-то встревожена.

— У нас шасси не выходит, — шепчет Майка. — Если что — садимся на брюхо. Командир приказал привязать пассажиров ремнями.

— Опять сплетничаете? — говорит Кирилл. — И как вам только не надоест! Хотя бы в курс дела ввели. Я тоже хочу...

Стараясь быть спокойной, я тихо говорю Кириллу:

— У нас заело шасси. Иди в первый салон привяжи ребят ремнями.

Кирилл замирает на месте, удивленно моргает.

— Иди-иди. Скорей. На брюхо будем садиться.

Пассажиры в основном спят. Приходится будить их. Особенно куражится золотоискатель. Он, по-видимому, уже не раз приложился к своему неприкосновенному запасу. Глазки его совсем заплыли — одни щелочки.

— Зачем, красавица, привязываться, — гудит он. — У меня ремень есть. Штаны не спадают.

Ржет, показывая бараньи, прокуренные зубы.

— Привязывайтесь, пассажир, — строго настаиваю я. — Вы не маленький, понимать должны.

— Да уж, в баню сам хожу!

И снова ржет. И снова показывает зубы. Быстро-быстро проходит в хвост бортмеханик и еще быстрее возвращается назад.

— Ты мне объясни, темному, — пристает золотоискатель и хватает меня за рукав. — С чего это мы пляшем и пляшем над Омском? Посадку не дают?

— Да привяжитесь вы наконец! — кричу я на него, и он, вдруг что-то осознав, мгновенно защелкивает карабин замка.

Мне совсем не страшно. Ни о чем не думается. Подходят Майка и Кирилл.

— Вы идите, — говорю я им, — садитесь на свободные места, вон там, в начале салона.

Сама я сажусь рядом с золотоискателем, хотя мне и противно. От него несет смешанным запахом водки, лука и еще черт знает чем. Я привязываюсь и смотрю через спину фартового в иллюминатор.

Земля растет и растет. Вот она совсем рядом. Сейчас будет удар!

Золотоискатель резко оборачивается ко мне. Я вижу, как исказилось от страха его лицо.

— Там огонь... — страшным шепотом дышит он. — Горим...

— Спокойно! — приказываю я тоже шепотом.

— Горим... — громче повторяет золотоискатель. И орет: — Горим!

Удар о землю. Я мгновенно догадываюсь — не на брюхо. Значит, шасси вышло. Я вижу в иллюминатор пламя, рвущееся из-под самолета. Вижу красные машины пожарников.

— Горим! — ревет фартовый.

Он силится подняться с места, забыв о ремне. Отстегнувшись, золотоискатель вскакивает с места, и пассажиры вскакивают, забивая проход.

Кирилл прорывается ко мне.

Все кричат.

Кирилл хватает фартового за плечи.

А самолет вдруг кренится и резко останавливается.

Золотоискатель снова вскрикивает:

— Горим!

Кирилл держит его за плечи.

Фартовый, не оборачиваясь, бьет его локтем в живот.

Кирилл складывается пополам.

Я отступаю по проходу. Я стараюсь удержать людской напор.

Золотоискатель орет мне в лицо и толкает к двери.

Вот и тамбур.

Золотоискатель шарит ручку.

— Не трогай!

Дверь все-таки открывают.

Холодный ветер врывается в кабину. Я подныриваю под чьи-то руки и последним усилием пытаюсь закрыть собой проем. Успеваю еще увидеть зеленую звезду над горизонтом.

Сильный удар в спину.

На тысячу мелких осколков разваливается зеленая звезда.

По ночам море работает, сверлит мокрые, обкатанные камни. Говорят, если пораньше прийти на берег и долго бродить, внимательно всматриваясь, может повезти: откроется тебе такой камушек, аккуратно пробитый морем насквозь. «Куриный бог» — называются морские сувениры. Их надевают, как медальоны, на шею. «Куриный бог», по слухам, приносит счастье.

Когда я поправлюсь, то обязательно разыщу сказочный камень...

Просыпаясь, я каждое утро слушаю. Просто так, полусонно, не поднимая головы, одним ухом, и то, что я слышу, сразу же возвращает меня домой, на тихую, тесно заставленную тополями улочку.

Я слышу море, и это оно напоминает мне о доме, напоминает ритмично повторяющимся одним и тем же звуком. Звук этот море украло с метлы нашего дворника дяди Кости. Метла его шуршала по щербатым от времени плитам тротуара и пела, как море.

— Пшу-у-шх! Пшу-у-шх!

Утренней почтой мне пришло письмо. Майка писала его вместе с Кириллом.

«..На демонстрацию, Ритуся, первомайскую, конечно, мы пойдем по-семейному. А после свадьба.

Мы купили с Кириллом розовый торшер, а тетя Пана пообещала подарить на свадьбу электросчетчик. Раз пообещала, пусть дарит. Покупать не буду. Скорей поправляйся. Приезжай, и я тебя расцелую. Кириллу с тобой целоваться не дам. Ревную. Пусть просто пожмет руку...

Клавдия обрезала косу. Всем назло. Фаридка собирается увольняться. С Аркадием у них неважно. Ленка Пушкина выходит замуж за Генку Липаева. Привет тебе от девчонок. Поздравляю с днем рождения».

Под Майкиным письмом стоит дата — 16 апреля. Ведь сегодня мой день рождения! Я совсем про него забыла. Мне сегодня двадцать пять лет.

...Вспомнился наш разговор с Майкой. Тот, в самолете, когда мы летели в Москву. Майка считала на пальцах:

— «...январь, февраль, март... — и в такт счету подрагивали на ее голове золотистые завитки. Смешно, но она уже подводила итог своему прожитому. — Восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет... Вроде взрослые, а на самом деле? Парням что... У них все проще. Вот у меня родится Дашенька, я дочу хочу, Рита. Забот-то! А дальше? Профессии никакой, и стюардессой век не пробудешь. Это не специальность. Правильно? Полетал, полетал, пока тебе еще улыбаются, а после все равно на землю...»

Может быть, права Майка? Не знаю... У каждого свое.

...Клавдия... Сколько в ней непонятного. Она не Майка и не Фаридка, нет. Майка, как струнка, чистая, певучая, только настрой правильно. Клавдия, падая, может подставить подножку. Но ведь и не падая она может такое, что трудно поддается объяснениям...