Сергей Снегов - Иди до конца

— Я запрещаю тебе так говорить о нем!

Черданцев подошел к ней с перекошенным лицом.

Ларисе показалось, что он ее сейчас ударит, она невольно отодвинулась. Он проговорил злым шепотом:

— Ах так, запрещаешь? А не кажется ли тебе, дорогая, что корень твоего неистовства в том, что задели Терентьева, а не кого другого? Я излагал также и идею Шутака, но честь академика тебя мало тронула, а тут ты взвилась, потому что это твой возлюбленный учитель, может, и просто возлюбленный, без словечка «учитель»!

— Говори уж прямо, что он был моим любовником.

— Если ты сама признаешься…

— Значит, тебе нужно признание? Ты отлично знаешь, был ли кто у меня до тебя… Боже, какой ты подлец!

В нем клокотало бешенство. Он уже не помнил, что говорит:

— Правильно, подлец! Одни вы чистенькие, все остальные подлецы! Чистенькие, чистюлечки, чистоплюечки, молиться на вас, плакать от умиления! Нет, я все вижу, меня не обмануть! Я еще у Жигалова понял, какие твой Терентьев ходы роет…

Он взглянул на нее и замолчал, словно споткнулся на шаге. Только сейчас он понял, что зашел слишком далеко.

— Слушай и запоминай, потому что больше нам объясняться не придется, — сказала она. — Да, он мой возлюбленный, я люблю его, но иначе, чем ты воображаешь. Если бы ты только знал… Я ведь поссорилась с ним из-за тебя! Поссорилась, злилась на него из-за тебя, пойми! Как я ждала этой защиты! Как гордилась твоим умом, твоим дарованием, гордилась заранее, слепо, беспричинно! Нет, разве тебе понять — у меня все дрожало в груди, когда я думала, как ты выйдешь на трибуну, всех поразишь и мыслями и открытиями, его поразишь прежде всего, чтоб он подошел потом ко мне, протянул мне руку: «Я рад за вас, Лариса, я от души рад!» Вот о чем я мечтала, вот на что надеялась! А ты и на самом деле всех поразил — жалким заимствованием, раз уж тебе не нравится это слово «вор». Ему, ему его же собственные мысли — больше ты ничего не сумел! Да, теперь Борис Семеныч сможет меня поздравить: «Любите этого человека, Лариса, он очень ловко первым пускает в оборот созданное другими, он спешит воспользоваться чужим, чтоб кто-нибудь не перебил!..» Нет, как мне стыдно, как мне стыдно!.

Он воскликнул, пытаясь схватить ее руку:

— Лариса, это же безумие!..

— Не трогай меня! Когда ты прикасаешься, остается грязь!

— Я требую, прекрати наконец истерику!

Она схватила пальто. Нахмуренный и озлобленный, он следил за ней с дивана.

— Если ты уйдешь сейчас, я не прощу никогда этой сцены!

— Думаю, тебе надо позаботиться: совсем о другом: чтоб я тебя простила. И это вряд ли тебе удастся!

— Не умру. Меня не тянет к веревке. Самоубийство от несчастной любви для меня пройденный этап. Думаю, впрочем, что ты еще вернешься, и мы поговорим по-человечески, а не как базарные торговки.

— Не надейся! — крикнула она, рванув дверь. — В этой отвратительной комнате больше и ноги моей не будет! Меня воротит от одного ее вида!

Его почему-то уязвило, что она обругала комнату. Он вышел за Ларисой в коридор, отпер ключом наружную дверь.

— Раньше ты была другого мнения о ней, — напомнил он, силясь улыбнуться дрожащими губами. — Ты говорила, что в этой каморке прошли лучшие часы твоей жизни…

— Я и о тебе раньше была другого мнения. Я противна себе, что так могла обмануться!

Он стоял у двери и молча смотрел, как она торопливо уходила.

Сперва она пошла домой, потом, уже на Петровском бульваре, внезапно повернула к институту. Надо было подождать трамвая или перехватить такси, на ожидание у нее не хватало терпения — она заторопилась пешком. До института было далеко, она три раза присаживалась отдохнуть, но тут же опять вскакивала и шла, почти бежала. Ее обогнал возвращавшийся в парк пустой троллейбус, она умоляюще махнула рукой, сердобольный водитель подкатил к тротуару. Троллейбус был без кондуктора. У Ларисы не хватило мелочи. Она уже собиралась бросить в кассу бумажку, но водитель крикнул, что этого не надо.

— В другой раз положите двойную плату, — сказал он. — Что это вы так задержались? Маленькие давно спят.

В институте всегда кто-нибудь работал ночью. В подвале гудели генераторы, заряжавшие аккумуляторные батареи, химики возились со срочными анализами, подготавливали заказанные на утро растворы и реактивы. Лариса промчалась мимо вахтера и раскрытых дверей в другие лаборатории. Она была уверена, что Терентьев тут, он иногда поздно задерживался, сегодня он, конечно, не пойдет домой. Она толкнула дверь, не постучав.

В комнате сидели Терентьев и Щетинин.

Щетинин понимал, что предстоит нелегкий разговор. За год их знакомства он еще не видал Терентьева в таком возбуждении. Когда тот рванулся, не давая подтащить себя к Жигалову, Щетинину показалось, что его крутануло рычагом машины — он еле устоял на ногах. Как это иногда бывает, один гнев был перекрыт другим. Щетинин взял себя в руки. Пока они в молчании шли из зала совета в комнату Терентьева, находившуюся в другом конце здания, Щетинин торопливо обдумывал, как правильнее подойти к делу.

Одно он чувствовал с полной отчетливостью: уступать нельзя! В Терентьеве удивительно объединились логика с фантазией, последовательность с капризами, проницательность, почти ясновидение, с детской беспомощностью и ложными представлениями. Он жил словно в двух мирах. В одном — мире науки — Терентьев был ясен, глубок и систематичен. В другом — обыденной жизни, в значительно более простом для каждого человека мире непосредственного окружения — Терентьев двигался словно во сне, всматривался в этот мир и не понимал его: тот проносился мимо хаотической путаницей лиц и событий, любые несообразности в нем казались естественными. Здесь уже не было логики, одни настроения. Под эти настроения приходилось подлаживаться, их надо было искусно и незаметно менять, чтоб чего-нибудь от Терентьева добиться. Щетинин заметил, как напряженно Терентьев следил за убегающей ив зала Ларисой — где-то здесь таились причины его противоречивого поведения. Он обижен безобразным поступком Черданцева, это несомненно, размышлял про себя Щетинин, иначе он и не заговорил бы на эту тему. А дать Черданцеву по рукам опасается, чтоб не обидеть влюбленную в того Ларису. Разумеется, он не признается мне в этом. Он будет искать мотивы поблаговидней и посерьезней, пустится в фантастические теории всепрощения, вот тут и дать ему крупной сдачи!

В соответствии с этим заранее придуманным планом Щетинин прямо спросил Терентьева, когда они вошли в лабораторию и тот уселся у своего стола:

— Сам ты поступил бы, как он?

— Нет, — сердито ответил Терентьев. — Я слишком самолюбив для этого. Но я не хочу всех стричь под свою гребенку. И я не считаю, что самолюбие относится к числу человеческих достоинств.