Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

— Скорее! — успел лишь он прохрипеть мне. — Конь ждет!

И его первые слова на сцене прозвучали одновременно со звуком захлопнувшейся двери.

Через пятнадцать минут я был уже на окраине города, где была расположена часть, а через минуту — уже очутился за кулисами импровизированного театра. Свет ацетиленовых фонарей ударил мне в лицо. В ту же секунду несколько человек бросилось ко мне. Один сорвал с меня шинель, другой напялил парик, третий уже подталкивал меня в спину, и кто-то четвертый перепуганным шепотом хрипел:

— А погоны, погоны? Вы забыли погоны! Где же генеральские погоны?

Генеральских погон не было.

И пока кто-то пятый, прилепив лист оберточной бумаги, выводил гримом генеральский зигзаг прямо на моем плече, а еще кто-то в это же время пришивал эти импровизированные погоны, — за эти короткие несколько секунд я успел понять из шепота моих соучастников по халтуре, что сейчас мне предстоит играть генерала. Того самого генерала, которого должен был играть — и я был умерен, что уже сыграл, — Поташ — Ленский. Перед спектаклем, оказывается, тут устроили митинг, начало задержалось, и Ленский должен был гнать вовсю назад, в театр, а меня послать вместо себя…

Меня подтолкнули в спину, и я очутился на сцене.

Генерала я никогда не играл, да и вообще даже не читал пьесы «Однажды вечером». Я даже не видел ее. Я только приблизительно знал ее пошленькое содержание. Генерал арестовывает революционера и допрашивает его, в это время к нему приходит какая-то светская дама, предлагая свою любовь. Оказывается, это вовсе не светская дама, а революционерка, которая должна освободить арестованного. Словом, дама убивает генерала. Все это происходит во втором действии. В первом действии генерала нет. В первом действии революционер и революционерка влюбляются. Значит, первое действие уже прошло, раз меня вытолкнули на сцену…

Вот и дама. Она кокетливо улыбается, идя навстречу мне — генералу. Снизу, из будки, выглядывает суфлер. Он удивленно разглядывает физиономию генерала — генерал не тот!

Суфлер грустно вздохнул и махнул рукою.

— Чем могу служить? — прошептал он.

Это были не его слова. Это были первые слова генерала. Но я этого не знал.

Выше, над суфлерской будкой, жутко шевелился светлыми пятнами лиц зрительный зал. Дыханием сотен людей повеяло на меня. Они напряженно ждали моих слов. А у меня дикая злоба кипела в груди. Сорвать генеральские погоны, швырнуть к черту проклятый парик, схватить стул и трахнуть Поташа — Ленского, проклятого халтурщика, по голове.

Но Ленского не было. А зал шевелился, и суфлер шипел. Дикий страх змеею вползал в грудь, сковывал меня, леденил кровь. Что мне делать? Что должен делать я?

— Вы хотите спросить меня, — подбрасывая мне мою реплику, начала тогда моя партнерша, любезно, но с достоинством улыбаясь, — чем вы можете мне служить?

— Да, — наконец прохрипел я, — чем я могу вам служить?

Она ответила.

Снова зашептал суфлер. Я молчал. Суфлер зашептал громче. Я молчал. Он зашептал еще громче. Кто-то из зрителей постучал в будку эфесом шашки.

— Такой молоденький, — послышалось из зала удивленно, — а уже генерал…

Это говорили про меня. Да, молоденький — мне было только двадцать лет, — а грим положить я не успел.

— Вы такой молоденький, — вдруг повторила моя партнерша, дама, слова, брошенные из зала, точно из суфлерской будки, — а уже генерал!

Суфлер прыснул.

Я вздохнул и придвинулся ближе к суфлеру.

— Садитесь, — на всякий случай сказал я даме, — я рад вас видеть.

Что еще я мог сказать?

Понемногу мы с дамой разговорились. К счастью, в кармане у меня были папиросы, и я беспрерывно курил. Окуривая, всегда удобнее слушать суфлера. Дама просила за своего жениха, я ей отказал. Она стала угрожать, а я стучал кулаком по столу. Потом она выхватила револьвер и убила меня. Я был страшно рад и с громким вздохом облегчения повалился навзничь.

Буря аплодисментов приветствовала этот акт справедливого возмездия проклятому генералу. Мерзкого же халтурщика покарала ножка стула, о которую я здорово ударился теменем.

Потом я поднялся, и, взявшись за руки, мы с дамой раскланялись на все стороны перед публикой, прижимая руки к нашим халтурным сердцам. Она кокетливо улыбалась и кивала головкой во все стороны. Я смотрел в землю, и из глаз моих обильно текли слезы.

Но, клянусь, они текли вовсе не оттого, что из рассеченной макушки капало что-то теплое, а страшная боль разламывала мне череп. Они текли оттого, что я презирал себя больше, чем всех генералов на свете. И, ей-богу, я очень жалел, что в патроне револьвера был только пыж, а не пуля. Я хотел тогда умереть, клянусь!

Зал гудел, зал ревел. Бойцы аплодировали, стучали ногами и орали во все горло «браво» и «бис». Они благодарили нас, они хвалили нас, они приветствовали нас — артистов, которые служат народу! Мне от чистого сердца восторженно кричали «браво» люди, которые с боями прошли страну от края до края, люди, которые освобождали наш народ на веки вечные, которые завтра, возможно, погибнут. А я был всего-навсего только халтурщик.

На лошадях мы прискакали назад в город. За пазухой шинели жгли мне грудь полфунта сахару, фунт хлеба, две тарани. Я подскакал к театру и влетел за кулисы.

Поташ как раз сходил по ступенькам сцены, направляясь в костюмерную. Окончилось третье действие.

Я подбежал к нему и размахнулся. Я хотел ударить прямо в лицо.

Но костюмер, кто-то из актеров и какой-то меценат из публики, к сожалению, вовремя схватили меня за руку.

Я вырывался, отбивался, я крыл его словами, которых никогда не употреблял ни до этого, ни после этого.

А он пожимал плечами и грозил поставить вопрос о моем поведении на местном комитете.

Меня оттолкнули куда-то в угол.

Тогда я вспомнил про сахар, хлеб и тарани. Я быстро выхватил все это из-за пазухи и размахнулся, чтоб швырнуть пакет прямо в рожу Поташу — Ленскому.

В ту минуту меня уже никто не удерживал. Однако рука моя с узелком, в котором был кусок хлеба и две тарани, опустилась сама собой.

Мне жаль стало хлеба и тарани. Ведь их можно было съесть завтра в обед. А потом попить чаю не с сахарином, а с настоящим сахаром.

Так я сделался халтурщиком.

Актеры между собой никогда не говорили об искусстве.

Ни отвлеченно о теории, ни конкретно о практике, даже в связи с подготовкой спектакля или в связи с порученной ролью.

Само слово «искусство» произносилось нами всякий раз как клятва, как святыня — с молитвенным благоговением, с чувством собственного ничтожества и обязательно с эпитетом «святое». Святое искусство! И это не было ханжество, это была настоящая религия, наивная и искренняя, смиренное преклонение перед непоколебимым символом чистой веры. В полумраке кулис разговоры обычно велись только вполголоса. Грубая ругань, частая и обычная за сценой, на сцене никогда не была слышна.